— Ему иначе и нельзя, — выступила на защиту мужа Таня. — Трудно оказалось объяснить, что такое пластометрический метод и на чем он основан. Может быть, вы не поверите, но мы вдвоем, — один сменял другого, потому что ведь уставали, — восемь часов подряд объясняли одному профессору горного дела теорию и практику наших опытов, и все-таки…
— Все-таки он ничего не понял, хотите вы сказать, — закончил за нее Матийцев. — Да это можно представить. Но вот не время ли нам прятать бутылочки. Нам это было приказано вашей сестрой, Николай Иванович.
И было кстати убрать бутылки и стаканы и открыть форточки, чтобы проветрить комнату. Едва успели они это сделать, как отворилась дверь и вошла первой Еля, а за нею в осеннем пальто, хотя и заботливо окутанный темно-синим шерстяным шарфом, в легкой мерлушковой шапке показался тот, кого ожидали, — профессор математики Ливенцев. Лицо его показалось обоим Слесаревым и Матийцеву гораздо свежее, чем предполагали, что объяснили они действием легкого мороза. Он оказался выше среднего роста и довольно еще гибок телом. Мешков под глазами, как это бывает у пьяниц, у него не было. Глаза его, карие и острые, пробежались по всем трем новым для него лицам, и первое, что сказал этот немолодой и неторопливый по виду человек, хотя и с поседевшими висками и с морщинами на открытом угловатом лбу, было:
— Вы, товарищи, предупредительно убрали от меня бутылочки с вином, о чем мне сообщила по дороге Елена Ивановна. Но я уже давно ничего не пью, и все равно вы бы меня не соблазнили. Так что можете поставить их опять и продолжать в том же духе.
— Нет, нет! Что вы, — вступилась Елена Ивановна, — и откуда вы взяли, Николай Иванович, что я вам будто бы говорила? Откуда вы взяли, хотела бы я знать?
— А разве так трудно было догадаться об этом по вашему тону? Эх вы, а еще психиатр, — и Ливенцев добродушно засмеялся. — По описаниям Елены Ивановны, — непринужденно заговорил он, обращаясь к Матийцеву и присаживаясь к столу, — вы — хозяин этого пиршества, к моему крайнему сожалению пришедшего уже к концу. Но я все же надеюсь, что вы угостите меня обедом, хотя и без вина!
— Непременно, непременно! Я сейчас позвоню официанту, — и Матийцев поднялся вызывать официанта, а Ливенцев обратился уже к Лене:
— А вы, как я осведомлен по дороге сюда, работаете при Академии наук?
— Да-а, — неопределенно протянул Леня, с большим интересом оглядывая энергичное и в фас и в профиль лицо этого нового для него человека. — Мы работаем там по углям и коксам вдвоем, вот с моею женою.
— Вот как! И ваша жена тоже ученая? Как хорошо это! Значит, у вас тоже большие математические способности, большая редкость это — встретить женщину-математика!
— Да ведь мы больше естествоиспытатели, чем математики, — покраснев сама не зная почему, отозвалась на это Таня. — Мы делаем опыты, опыты и опыты, ведем записи, записи и записи, приходится и вычислять, конечно, кое-что, но при чем тут высшая математика.
— Но ведь высшую математику вы проходили в своем горном институте, как и вы тоже, мой дубльтезка? — обратился он к Худолею.
— Постольку, поскольку она была нужна нам, горнякам, — ответил за всех троих Худолей.
— Это я почему вдруг заговорил с вами о высшей математике? — продолжал, кивнув ему головой, Ливенцев. — Прочитал недавно в старом историческом журнале о том, как приезжал Дидро, — энциклопедист Дидро, — в Россию при Екатерине. Между прочим, он запродал тогда и свою библиотеку России, но с тем, чтобы ее вывезли из Франции только после его смерти. И вот, представьте себе такую картину, как истый галантный француз, хотя и Дидро, сидит он в кабинете Екатерины Второй, говорит с ней о высоких материях по части управления обширнейшим русским государством, а сам гладит руками колени северной Семирамиды или Мессалины, как вам будет угодно. Но вот аудиенция окончена, — он уже достаточно утомил августейшую слушательницу своей беседой, раскланялся и вышел из кабинета, но тут, в приемной, встречает его, материалиста, ученый немец на русской службе, член российской Академии — знаменитый математик и набожный человек Леонард Эйлер, — старик в белом парике, в расшитом, как ему подобает, камзоле, со звездой, если не с двумя, и протягивает безбожнику Дидро листок с формулой: «Вот вам доказательство бытия божия!» Дидро посмотрел на эту формулу, улыбнулся, отдал бумажку старику обратно и ушел. Если вам угодно, я могу изобразить эту формулу, — вот она. — И, очень быстро вынув из бокового кармана записную книжку с карандашом, он написал:
(a — 1 — b^m) / Z = X
и спросил Матийцева: — Как вы отнесетесь к такому доказательству бытия божия?
— Начну с того, что ничего в этой формуле не понимаю, — добросовестно подумав, сказал Матийцев.
— Присоединяюсь к вам, — весело взглянул Худолей еле скользящим взглядом по загадочной формуле. Зато долго рассматривала эту бумагу, исписанную черточками, Таня, и Ливенцев начал было, судя по его взлетевшим бровям, надеяться, что вот она скажет что-то, однако она только вздохнула и протянула ему книжечку обратно совершенно безмолвно.
— Так же точно как Эйлер, другой ученый любил повторять, что большой палец на его руке не устает говорить ему о бытии божьем, и вообще, что ни барон, то свежая у него фантазия, — говорил, пряча книжечку, Ливенцев. — А Гальтон, — англичанин, — едва ли вы слышали о нем, — занялся, чем бы вы думали? Исчислением, сколько на миллион англичан приходится людей посредственных, даровитых, талантливых, очень талантливых и, наконец, гениальных, а также в нисходящем порядке: пониженных умственных способностей, слабых, очень слабых и, наконец, идиотов. Это было еще до мировой войны, Англия процветала, жила в достатке, сосала молочко своих колоний на всех континентах и океанах и занималась боксом. Все там было независимо, устойчиво, и никаких катаклизмов не предполагалось, и Гальтон действовал на основании точной статистики.
— Что же у него получилось? — полюбопытствовал Матийцев, договорившись с официантом насчет обеда Ливенцеву.
— Получилось, прежде всего, с большой катастрофичностью: на миллион англичан — один круглый идиот и один гений! Об идиоте спорить не будем, но… не много ли все-таки — один гений на миллион? — спрашивающими глазами обвел всех Ливенцев. — Сорок, например, миллионов населения — и среди них сорок гениев! Не много ли?
— А вот же у французов на сорок миллионов сорок бессмертных в их Академии наук, — сказал Леня.
— Но далеко не все сорок гении! — подхватил Ливенцев. — Разумеется, теория Гальтона явная чепуха, но статистика вообще великое дело. Число! Самая трагическая фраза, какую я знаю в нашей классической литературе, — у Гоголя в «Записках сумасшедшего» — месяца не было, числа тоже не было. День был без числа. Без числа, значит все кончено, — хаос и затмение ума… Совершенно уж неизлечимое, Еля, затмение ума, — и даже вы, волшебница в области психиатрии, излечившая меня от пристрастия к спиртному, не в состоянии ничего сделать с теми, кто потерял число. Вот, например, кружок лимона на столе, — сосчитайте-ка, на сколько долей делится его мякоть!
— На восемь, — тут же ответила Таня.
— Совершенно верно, на восемь, и вот, видите, в середине кружка белое уплотнение, а весь рисунок в общем похож на белого паука с восемью, как и у всякого паука, ногами. А возьмите кристалл горного хрусталя, у него шесть сторон, а сам кристаллизуется кубами, а пчела безошибочно делает свои шестиугольные ячейки в сотах, и это — самая лучшая форма для ее постройки. И Пифагор, когда нашел, что квадрат катета прямоугольного треугольника равен квадрату гипотенузы, как отпраздновал это свое открытие? На празднике у него по этому поводу съели сто быков.