— Однако пятнадцать градусов, — кивнул на красовавшийся тут же градусник Полезнов, но весовщик ответил загадочно:
— Зато на фронте вот уж третью зиму жара!
Катили тачки носильщики, сморкаясь в фартуки. Прошел огромный старый жандарм, лязгая шпорами по асфальту, и, увидя его, Полезнов, сам не зная почему, начал застегивать шубу.
От помощника начальника станции узнал он, что поезд на Петроград идет с опозданием на шесть часов.
Глава пятая
У Полезнова было, кроме Бесстыжева, еще двое подручных: один орудовал к московской стороне от Бологого, другой к рыбинской (Бесстыжев же в сторону Валдая). Обычно в каждый свой приезд домой Полезнов налаживал с ними связь. И теперь также, увидев на путях поезд, который минут через десять должен был идти на Рыбинск, он с деловой поспешностью послал носильщика за билетом до станции Максатиха.
Нужно было двигаться, чтобы не думать о жене, о Сеньке, о девочках своих, которых он видел сегодня с нянькой, и о двух младших мальчиках, которых не видел и не хотел видеть. Когда по-деловому застучали колеса поезда, он даже чуть усмехнулся про себя, вспоминая Бесстыжева. Ему представилось, как, расчесав знаменитую на весь уезд бороду, придет Бесстыжев к нему в новой синей поддевке просить прощенья и будет сваливать все на самогон… А он не простит.
Поезд, на котором он ехал, шел бодро, как нужно, и правильно, по расписанию; это заставляло думать и о Петрограде: вошел в расписание… а не вошел сегодня, так завтра наверно войдет.
На всякий случай он спросил своего соседа в чиновничьей фуражке, читавшего как раз «Новое время»:
— Ну что там пишут насчет Петербурга?
— Пе-тер-бур-га больше на свете нет, как известно, а есть Петроград! — наставительно ответил чиновник, хотя был, должно быть, вдвое моложе Полезнова, с черными тонкими усиками, закрученными колечком. Но тут же улыбнулся добродушно и добавил:
— Демонстрации как будто были… Ничего, пустяки.
Потом присмотрелся к Полезнову очень внимательно, не переставая улыбаться, а закончил совсем неожиданно:
— Вы — исконный русский дворянин, да?.. И в гербе у вас какая-нибудь этак медвежья лапа… Так?.. Я угадал?
— Гм… — поднял брови Полезнов, удивясь угрюмо. — Что я — посконный мужик, это так, а до дворянина мне еще довольно далеко!
— Однако… надежды не теряете?.. Угу… Все-таки… да… большая прочность в лице… Этакое что-то русско-медвежье… Ничего, вы не обижайтесь…
— А львиного ничего во мне нет? — угрюмо спросил Иван Ионыч.
— Ма-ло-ва-то!.. Да… Сейчас я буду угадывать дальше.
— Очень мне это нужно! — сердито крякнул Полезнов. — Я ведь не угадываю, что вы-то за птица!
— Однако же неожиданно и вы угадали! — оживился и повеселел еще более чиновник. — Я действительно птица!.. Моя фамилия — Воробьев!..
И при этом для большей учтивости он даже привстал немного, будто рекомендуясь. Он поглядел ожидающе, даже на правой руке отставил большой палец и разогнул ладонь, но Иван Ионыч не сказал ему своей фамилии и круто отвернулся к окну, откуда глядели сиреневые снега.
Тогда чиновник приставил палец к носу, как это делают артисты кино, когда изображают человека, близкого к блистательной догадке, и сказал вдруг таинственно:
— Я понял!.. Вы — нувориш!
— Что та-ко-е? — глянул сердито Полезнов.
— Не обижайтесь!.. Это — модное слово… Вы… как бы это сказать нежнее?.. работаете на оборону страны. Так? Я угадал?
— Конечно, работаю, — согласился Полезнов. — Я без дела не сижу, я работаю, конечно… все так же должны работать, вот!.. И вы в том числе!.. Вы в Рыбинск едете?
— Вот видите!.. Вы тоже угадали! — засиял чиновник насмешливыми, темными, как осколки черного стекла, глазами. — В Рыбинск, да, да, в Рыбинск!.. Так и создаются у нас сведения о жизни: мы должны угадывать, чтобы знать… хотя в то же время должны и что-нибудь все-таки знать, чтобы угадывать, не так ли?
На первой же станции он вышел, весело оглядев при этом Ивана Ионыча, и даже взял по-военному под козырек на прощанье.
Газету он оставил сознательно или забыл, и Полезнов долго косился на нее с неприязнью, но от скуки все-таки взял и по привычке начал просматривать объявления. И странно, как только среди огромного полотнища объявлений попалось ему хорошо знакомое «Продаются львы», это его как будто поставило на свое прежнее место. Он сказал самому себе: «Раз продаются еще, значит не проданы…» И будто и в самом деле какой-то необыкновенный барыш мог еще он взять на этих двух львах, он потянулся довольно. Мысль о том, что объявление объявлением, а какой-нибудь Чинизелли или цирк «Модерн» мог вчера еще купить и вывезти к себе этих Жана и Жака, он отбросил решительно. И опять по-вчерашнему отчетливо, деловыми словами подумал: «За две красных тысячи купить, за четыре красных тысячи продать…»
Когда вылез Полезнов на своей станции, то спросил у истопника, когда пойдет встречный на Псков, чтобы ни в коем случае не опоздать к петроградскому. Оказалось, что складывалось это удачно: через три четверти часа ожидался поезд на Псков. И уж полнейшей удачей показалось Полезнову: тот, к кому он ехал, белобрысый (и ресницы белые, как в муке) рыбинский мещанин Поденкин Егор Петрович как будто нарочно ждал его на станции.
Он пил чай с домашними медовыми пряниками вместо сахара. Белые волосы его прилипли к розовому потному лбу, и глаза (серые) казались тоже порозовелыми. Курчавую бородку его можно было принять просто за седую, до того льняной был в ней мягкий волос. Иван Ионыч знал, что ему под пятьдесят, а кто не знал, мог бы дать и двадцать восемь, таким он казался моложавым. И улыбался он вкрадчивой, сладкой улыбочкой и говорил полушепотом и с оглядкой.
У него оказалось все хорошо.
— Шатиловского достал, крупного и поценно, — шепнул он ласково, угощая чаем. — Подвод только не соберу, чтобы сразу подвезть… Правда ведь, лошади остались калеки, а люди — почитай, бабы одни.
— Бабы тебе — чего же лучше, — буркнул Полезнов. — Ты же до баб ласый! — и вспомнил, что уж раза четыре, если не больше, говорил ему это.
— Да ведь, Иван Ионыч, — с тихим смешком отозвался, как и раньше, бывало, Поденкин, — очень уж их, баб этих, бесчисленно много, а я все один!
— Ты не женись! — убежденно буркнул Полезнов. — На кой черт!
— Истинно!.. Я тоже того же мнения… Чиста моя душа, и чист воздух для меня, и никогда еще не было мне в бабах отказу!.. — одушевился Поденкин. — А солдатки, теперь взять, ну что же они, подлые, вытворяют — уму непостижимо!.. Говоришь даже какой: «Да ведь у тебя муж на фронте, может, смертельной мукой теперь исходит, а ты…» Так она, веришь ли, такое слово об нем скажет, это об муже-то, что только бы в мужской компании, и то по очень уж пьяной лавочке… Вот они какие лахудры!
— Пропала Россия! — сурово поглядел на него Полезнов, отложил в сторону медовые пряники, отставил стакан чаю и яростно поднялся.
И все время потом, пока он ждал обратного поезда и говорил с Поденкиным о делах, он оглядывал его подозрительным, косым взглядом. Был Егор хорошего роста, статен; волосы из-под новой шапки завивались кольцами, как у кучера; черный романовский полушубок очень к нему шел: от него он казался еще белее лицом.
— В Бологом давно был? — спросил его Полезнов, отвернувшись.
— Да ведь на прошлой неделе, а что?
Полезнов очень хотел спросить: «А ночевал где?», но спросил:
— Бесстыжева видел?
— Бесстыжев наш, кажись, хочет свою торговлю открывать, — отозвался Поденкин и тоже отвернулся, как будто затем, чтобы посмотреть на подходивший поезд.
А Полезнов наблюдал его искоса и думал: «У меня в доме ночевал!»
Насчет Бесстыжева и его будущей торговли он не сказал ни слова, а когда подошел поезд, то так заспешил садиться, что сделал вид, будто совсем не заметил протянутой ему на прощанье длинной руки Поденкина. И только из окошка вагона кивнул ему головой, чуть дотронувшись до бобра шапки.