Том 12. Стихотворения

Джерси, ноябрь 1852

V ССОРЫ В СЕРАЛЕ

О небо! Он блистал когда-то, луч свободы; Летел великих войн, все потряся народы, Неслыханный циклон; На картах засверкал Маренго знак кровавый, И Тацит бы ослеп, глядя на пламень славы Твоей, Наполеон! Да, были эти дни — фримеры, прериали, — Когда все чудища, все гидры погибали Под метким топором; Когда стал пеплом трон, Бастилия — руиной, Когда над каждою великою вершиной Великий грянул гром. Да, видели отцы, как в океан столетий, В морях Республики, год Девяносто Третий Левиафаном плыл; Да, исполины шли — бесстрашны, гневны, грубы — И богу самому, рыча, казали зубы, Едва он их корил. Да, Мирабо, Дантон, Сен-Жюст — сыны вселенной! Теперь же выкидыш плюгавый и презренный Над нами вознесен; Теперь же Франция на представленье это Глядит, где в капельке воды со спирохетой Воюет вибрион! Позор! Теперь одно волнует всех в Париже: Морни или Мопа стоит к престолу ближе? Кто победит кого? Порядок оба ведь спасали. Кто ж сильнее? Кто покорит дворец? За этого — лакеи, А девки — за того.

Брюссель, январь 1852

VI ВОСТОЧНОЕ

Когда в тюрьму к Абд-эль-Кадеру Шут узкоглазый был введен (Кого Тролон, забывший меру, Именовал «Наполеон»); Когда со свитою лакейской, В окошке застя неба синь, Зверь из берлоги Елисейской Предстал пред хищником пустынь, — Тот, в рощах пальмовых рожденный, Султан, товарищ рыжих львов, Свирепый, кроткий, углубленный, Хаджи, хранитель мудрых слов; Тот, роковой, в бурнусе белом, Герой, что все сметал с пути, Пьянея боем озверелым, Чтоб ночь в молитвах провести; Кто, на шатре раздвинув ткани И веря в близость горних сил, Свои, в крови засохшей, длани Спокойно к звездам возносил; Кто, кровью меч насытив грозный, Мечты неясной слышал зов, Любуясь красотою звездной С горы отрубленных голов, — Завидя лоб с клеймом «изменник» И лживый взор меж тяжких век, Тот, верный воин и священник, Спросил: «Кто этот человек?» Он удивлен при виде маски В усах, — но кто-то говорит: «Гляди: с ним ликторские связки; Знай: это цезарь и бандит. Ты слышишь этот плач и стоны, Что не смолкают, что растут? Знай: то клянут убийцу жены, То матери его клянут. Он овдовил, осиротил их; Он взял всю Францию в ножи; Теперь он трупы жрет в могилах». И поклонился тут хаджи. Но с тайным он глядел презреньем На мастера кровавых игр. Наморщив ноздри, с отвращеньем Обнюхивал гиену тигр.

Джерси, ноябрь 1852

VII ДОБРЫЙ БУРЖУА У СЕБЯ ДОМА

Как я счастлив, что родился в Китае! У меня есть дом, где я могу укрыться; у меня найдется, что есть и что пить; я пользуюсь всеми благами существования — у меня есть платья, головные уборы и множество украшений. Поистине, величайшее счастье выпало мне на долю.

(Цзень Чи-хи, китайский философ.) Встречал я буржуа, жрецов торговли бойкой, Не столько стоиков, сколь выдержанных стойко, Купоны режущих рантьеров-молодчин, Что действуют багром у биржевых пучин. Честнейшие дельцы! Есть и у них охрана, Как древле медный бык античного тирана, Божок барышников, свой золотой телец. Вот за кого всегда голосовал делец! Но о любой строке, что вольностью согрета, Дымя у камелька душистой сигаретой, Так избиратель наш исподтишка поет: «Вот книга вредная! Кто право ей дает Быть храброй, искренней, пока я сам так трушу? Кто Бонапарта бьет — и мне терзает душу. Конечно, Бонапарт — ничто! Но почему Об этом вспоминать, — простите, не пойму. Да, он — проныра, лжец, клятвопреступник скверный, Пират, политикан, воришка. Это верно. Он выслал Суд и Честь, он все права попрал, Орлеанистов он до нитки обобрал. Нет худшей сволочи! Но он проголосован! Я сам голосовал — и потому ни слова! Сатира на него — и на меня хула! Зачем же вспоминать, что храбрость умерла? Ведь это же намек нам, гражданам нейтральным, Что все мы струсили перед плутом нахальным! Да, мы в наручниках, — согласен. Но, — увы! — На бирже паника. Или хотите вы Другой республики, не розовой, а красной? Нет, лучше зло пресечь, — все сразу станет ясно. Пусть в императоры возводится подлец! Он лучше, чем террор, он лучше, наконец, Как говорит Ромье, чем торжество народа! Ведь он прибежище в делах такого рода. Ругать правительство — не значит ли, дразня, Грубейшим образом коснуться и меня? Слегка критиковать правительство — уместно. Но если говорят, что избиратель честный, Что мирный буржуа сказал из страха «да», Что все сплошной расчет, — нет, это клевета! Я это, черт возьми, изменой называю! Нет, кровь еще во мне взыграет боевая, Пускай сторонится меня любой смельчак! Он оскорбил меня и честный мой очаг!» Мыслитель! Если ты, клеймящий злодеянья, Отмстишь за истину в кровавом одеянье, За право, за народ задушенный, — беда! Как раз очутишься меж двух огней тогда. Жеронт себе избрал в правители Сбогара, И речь бесстрашная, исполненная жара, Зовущая к борьбе, не избежит помех: Злодейства — этого и трусости — вон тех!