ой,
А ныне — депутат. Вот тот — в рубашке рваной
Шатался шесть недель и, на носках войдя
В чужую комнату, снял тихо ключ с гвоздя
И все исподнее похитил из комода;
Описана ли где в сказаниях народа
Столь пламенная страсть до нижнего белья?
Вчера домашний вор, сегодня стал — судья.
Вон те, духовники всей шайки, если надо,
Из папы выдоят энциклику для стада.
Вон те, газетчики, хотя бы тем сильны,
Что частным образом с самим Христом дружны;
Когда они твердят, как о своей квартире,
О храме, — я готов им верить: в этом мире
Лишь им одним к лицу жить, праведно постясь,
И вовлекать святых в интимнейшую связь.
Ужиться мог бы ведь с Вейо святой Антоний!..
Вон дальше — генерал, что смотрит благосклонней,
Чем даже капеллан: откормлен он вдвойне.
Тот— плут. У этого сломали на спине
Две дюжины тростей. Взгляните на каналью:
Когда январь нас жжет как бы каленой сталью,
В опорках стоптанных и каблуков лишен,
Он мудро надевал две пары панталон,
Чьи дыры, к счастию, нигде не совпадали;
Теперь в сенате он — как некогда в подвале;
Об этом «некогда» я память сберегу…
То брюхо видите? — Опуль. Тот нос? — Аргу.
Тот поп — он даже здесь покрыт своим позором.
Бежим! История наносит с хладным взором
Ройе — удар бича, Монжи — пинок ногой.
Один плечо потер, погладил зад другой,
И ничего! Живут. Кто может их обидеть?..
И чем? А господин, привыкший ненавидеть
Свободомыслие толпы, трибун, газет,
Совсем не жаждущий себя тащить на свет, —
Доволен может быть; успех сверх ожиданий:
Сияние двора и блеск лакейской дряни,
Казалось цезарю, мир ослепят до слез,
Чтоб все смежили взор… Все затыкают нос.
Возьмем-ка Богарне и разглядим под лупой,
Сначала одного, потом со всею труппой.
Добра — ни зернышка, хотя бы напоказ!
Свирепость лишь да грязь; а человек — погас.
То, что мы тупостью душевной называем,
Прекрасно впрок идет презренным негодяям.
Вслед сброду этому тьмы простофиль идут;
Все Трибуле-шуты, все Санчо Пансы тут.
На них любой режим любую кладь навьючит
И всякой пакости сих добряков обучит.
Руфины — в мокрецах, Сеяны — без копыт,
Но как в седле тиран в сенате том сидит.
Там солдафон с судьей гремят одним оркестром:
Тот короля казнил, тот к урне шел с де Местром;
Во всех парламентах у них местечко есть;
Видавшие Мори к Сибуру могут лезть;
Им весело; они смеются трюкам старым,
Башками лысыми тряся по кулуарам;
При дяде подлые, те старики сейчас,
Во дни племянника, гнуснее во сто раз.
Сих мандаринов сонм, что в ноги пал татарам,
Спешит к ним с верностью, с любовью и с катарром,
И смотрит богдыхан, приветливо смеясь,
На одряхлевшую до слабоумья мразь.
Ликует банда! Есть чем ей развлечься ныне.
Союз, где коршуны довольны и гусыни!
Вы, августы, в сенат вносившие порой
Проекты соуса для рыбы отварной;
Ты, с шеей лебедя, властительница Нила;
Ты, Борджа, бредивший там, где вино свалило;
Ты, черных деспотов германских злобный род;
Ты, секший море Ксеркс, и неба враг — Нимрод;
Кайафа, ты, кто сплел венок терновый Правде;
Ты, Мессалины муж и Агриппины, Клавдий;
Ты, Коммод, в сонм богов введенный на земле;
Вы, Росас, Итурбид, Сулук и Ришелье;
Монахи — над умом и словом бич подъятый;
Ты, Инквизиция; вы, Звездные Палаты;
Советы Десяти; суды, где меркнет свет;
Султаны грозные — Мурад, Селим, Ахмет;
Цари из букварей — кого боятся дети,
Князья, и герцоги, и папы всех столетий,
Тираны — сплошь в крови, но боги во плоти, —
Скажите, можно ль грань, предел, рубеж найти,
Где прекращается душевное увечье:
Растленье общества и низость человечья?..
И под напев смычков вся банда в пляс пошла!
Бал в думе городской; в сенате бал-гала.
Пляшите, судьи: вам приличен танец шпаги;
Вам — полька, Фульд с Мопа, клейменые бродяги,
И ты, Персиль, чей нос — как гильотинный нож;
Потопай, Домбидо, весь дом кидая в дрожь;
Пляшите, волки; в пляс, шакалы и гиены,
Каких не знал Бюффон, — Делангли и Дюпены;
Медведи Бустрапы, намордники надев,
Вальсируйте — Парье, Бийо, Друэн, Лебеф;
Форе и Леруа, убийцы, гряньте плясом
С Опулем-тыквою, с Мюратом толстомясым!
В Кайенне ж, в Африке, предсмертный хрип стоит;
И «Дюгеклен», понтон, ребятами набит
Десятилетними («злодеев» истребляют), —
И те, завшивлены, в чахотке погибают;
И матери, в слезах, на пышный глядя трон,
Не знают даже, где их мальчик погребен!
И вновь Сансон, палач, к нам выполз из берлоги,
И часто вечером наводят ужас дроги:
Влачатся медленно по грубой мостовой,
И что-то прыгает в корзине кровяной!..
О, дайте, дайте мне бежать на берег моря
И свежий запах волн вдыхать, вдали от горя!..
Смеется Джерси мой, свободный островок;
Стада овец в лугах; цветет веселый дрок;
Шелками белыми на скалы пена плещет;
Порой на дальний холм, где острый ветер хлещет,
Взлетит горячий конь и, гриву распустив.
Под небо ржанием кидает свой призыв!