— Рабье, — пробормотал Гюбер. — Рабье… Да, да, они кожевники… В Нижнем городе, на берегу Линьоля… Муж — пьяница, у жены — дурная слава.
— Они ругали меня подзаборницей, — возмущенно говорила Анжелика; ее гордость невыносимо страдала. — Они говорили, что ублюдку и в канаве хорошо. Бывало, она меня изобьет, а потом поставит мне похлебку прямо на пол, как своему коту; а часто я ложилась спать совсем не евши… Ах, в конце концов я бы удавилась!
Она гневно и безнадежно махнула рукой.
— Вчера, перед рождеством, они напились с самого утра и набросились на меня вдвоем, грозили, что выдавят мне глаза, так, смеха ради. Но это не вышло, и потом они сами передрались и так колотили друг друга кулаками, что оба повалились на пол, да и легли поперек комнаты, я даже подумала, что они умерли… А я уже давно решила убежать. Но я хотела взять с собой мою книжечку. Мама Нини много раз мне ее показывала и всегда говорила: «Вот посмотри — это все, что у тебя есть, и если у тебя не будет этой книжечки, то у тебя ничего не будет». Я знала, где они ее прячут после смерти мамы Терезы, в верхнем ящике комода… И вот я перешагнула через них, взяла книжку и убежала. Я все время прижимала ее к груди, за пазухой, но она слишком большая, мне казалось, что все ее видят, что ее у меня отнимут. О, я бежала, все бежала, а когда стало темно, я замерзла, мне было так холодно там, под дверью! Так холодно! Я думала, что я уже умерла. Но это ничего, я ее не потеряла, вот она!
И внезапно бросившись вперед, она вырвала книжку из рук Гюбертины, которая уже успела закрыть ее и как раз собиралась вернуть девочке. Потом она села, расслабленно уронив голову на стол, и разрыдалась, обхватив книжку руками, прижимаясь щекой к розовой матерчатой обложке. Казалось, все ее существо растворилось в горьком созерцании этих жалких нескольких страничек с потрепанными углами — ее единственного сокровища и единственного звена, связывавшего ее с жизнью. Слезы текли и текли без конца, не облегчая ее сердца. Раздавленная безграничным отчаянием, она вновь обрела прежнее очарование белокурого подростка, ее фиалковые глаза посветлели от нежности, чистый удлиненный овал лица и грациозно изогнутая шейка вновь сделали ее похожей на маленькую святую деву с церковных витражей. Вдруг она схватила руку Гюбертины, прижалась к ней губами, жаждущими ласки, и страстно поцеловала.
Потрясенные до глубины души, сами чуть не плача, Гюберы бормотали:
— Милая, дорогая детка!..
Все-таки она не такая уж испорченная. Ее, наверное, можно отучить от этих диких, пугающих выходок.
— Пожалуйста, пожалуйста, не отдавайте меня никому, — шептала Анжелика, — не отдавайте меня никому!
Муж с женой переглянулись. Еще с осени они все собирались взять в обучение какую-нибудь девочку, которая внесла бы веселье в их печальный дом и оживила бы их грустное, бесплодное супружество. Дело было решено в одну минуту.
— Хочешь? — спросил Гюбер.
И Гюбертина спокойно, неторопливо ответила:
— Конечно, хочу.
Не теряя времени, они занялись формальностями. Вышивальщик рассказал всю историю мировому судье северной части Бомона г-ну Грансиру, приходившемуся его жене родственником, — с ним одним из всей родни она сохранила отношения; тот взял на себя все ведение дела, написал в Попечительство о бедных, где Анжелику легко опознали по матрикулярному номеру, и выхлопотал славившимся честностью Гюберам право оставить девочку у себя на обучение. Окружной инспектор Попечительства внес нужные данные в ее книжку и составил с новым воспитателем контракт, по коему последний обязывался обходиться с девочкой ласково, содержать ее в чистоте, посылать в школу, водить в церковь и предоставить ей отдельную кровать для спанья. Попечительство со своей стороны обязывалось, согласно установленным правилам, выплачивать соответствующее вознаграждение и снабжать ребенка одеждой.
Все было сделано в десять дней. Анжелику устроили наверху, рядом с чердаком, в мансарде, выходившей окнами в сад; и она уже успела получить первые уроки вышивания. В воскресенье утром, перед тем как пойти с нею к обедне, Гюбертина открыла стоявший в мастерской старинный сундучок, в котором держали золото для вышивок. Она положила при девочке ее книжку на самое дно, говоря:
— Вот смотри, куда я ее кладу, и запомни хорошенько на случай, если когда-нибудь захочешь взять ее.