— Что ж, тебе, конечно, видней. Ох! Как же все запуталось, Салли, — сказала она, вдруг остановившись в дверях, — ты не возненавидишь несчастного Филлмора за это, правда?
— Ну, конечно, нет. Ему просто не повезло.
— Он ужасно этого боится.
— Передай ему, что я его люблю. Пусть не выдумывает. Миссис Филлмор прошла через комнату и порывисто поцеловала Салли.
— Ты ангел, — сказала она. — Жаль, что не все скроены так же. Наверное, просто выкройка потерялась. Что ж, пойду передам все Филлмору. Это его утешит.
Дверь закрылась. Салли села, опершись подбородком на руку, и задумалась.
Мистер Исидор Абрахамс, основатель и владелец пользующегося заслуженной популярностью дансинга с поэтичным названием «Цветник», блаженно откинулся на спинку стула и положил на стол нож и вилку, с помощью которых он только что расправился с полной тарелкой сочного гуляша. По своей достойной восхищения привычке он ужинал в кругу семьи, у себя дома на Фар-Рокэуэй. Напротив сидела его жена Ребекка, лицо которой, покоящееся на постаменте из нескольких подбородков, лучезарно улыбалось ему. Его дети Дэвид, Джейкоб, Моррис и Сайд улыбнулись бы ему так же лучезарно, если бы не были слишком заняты гуляшом. Добрый, честный, домашний человек был мистер Абрахамс, настоящая гордость своей общины.
— Мать! — позвал он.
— Да, отец? — откликнулась миссис Абрахамс.
— Что же я хотел тебе рассказать? — задумчиво произнес мистер Абрахамс, пухлым пальцем катая хлебный шарик вокруг тарелки. — Помнишь ту девушку, про которую я тебе как-то говорил… Она работала в «Цветнике»… Фамилия Николас… Она еще получила наследство и бросила работу.
— Помню. Она тебе нравилась. Джеки, дорогой, ешь помедленнее.
— Я и так, — буркнул мастер Абрахамс.
— Она всем нравилась, — продолжал мистер Абрахамс— Пожалуй, самая приятная девушка из всех, что у меня работали, а ведь я беру только приятных, потому что «Цветник» — приятное место, и мне хочется, чтобы все там было приятно. Иначе распугаешь всех клиентов. У меня не какой-нибудь низкопробный притон. Я за такой и пяти центов не дам. Салли Николас всем нравилась. Всегда любезная, всегда улыбается, и манеры, как у леди. Одно удовольствие иметь такого работника. И что ты думаешь?
— Умерла? — тревожно спросила миссис Абрахамс. Ей показалось, что все шло к этому. — Вытри рот, Джеки, дорогой.
— Нет, не умерла, — ответил мистер Абрахамс, впервые отдавая себе отчет, что его повесть может показаться критику лишенной должного трагизма. — Сегодня после обеда она пришла ко мне и попросилась обратно на работу.
— А! — сказала миссис Абрахамс без всякого выражения. Ярая поклонница местного кинематографа, она надеялась на более пикантную развязку.
— Да, но разве ты не видишь? — продолжил мистер Абрахамс, храбро пытаясь разбудить в своих слушателях интерес— Ты подумай только, года не прошло, как эта девушка уволилась, имея на счету в банке приличную сумму, и вот она возвращается без гроша. Неужели ты не видишь, как трагична жизнь и как осторожно нужно обращаться с деньгами? Это как раз то, что я называю наглядным примером. Одному Богу известно, как ей удалось все истратить. Вот уж не думал, что она — транжира. Мне она казалась скорее разумной.
— Что такое транжира, па-ап? — спросил мастер Джеки, закончив с гуляшом.
— Ей нужна была работа, и я взял ее. Я рад, что она вернулась. В этой девушке чувствуется класс. Именно такие мне нужны. Правда, энергии в ней уже поменьше, чем раньше… Немного притихла как будто… Но в ней чувствуется класс, и я рад, что она вернулась. Надеюсь, она останется. Теперь-то понимаешь?
— Ах! — сказала миссис Абрахамс, проявив наконец энтузиазм. В сущности, история оказалась не такой уж плохой. Она напомнила ей картину с Глорией Гуч, которую миссис Абрахамс видела накануне вечером — «Девушка против целого света».
— Па-ап! — позвал мастер Абрахамс.
— Да, Джеки?
— Когда я вырасту, я буду беречь деньги. Положу все в банк, и пусть лежит.
Легкое огорчение, которое почувствовал мистер Абрахамс, размышляя над бедами Салли, растаяло, как туман под лучами солнца.
— Умница ты мой, — сказал он.
Он полез в жилетный карман, нащупал монету в десять центов, раздумал, вытащил руку и, наклонившись через стол, потрепал мастера Абрахамса по щечке.
Глава XV ДЯДЯ ДОНАЛЬД ВЫСКАЗЫВАЕТ МНЕНИЕ
Есть в некоторых мужчинах какая-то упругость, полное нежелание признать свой крах — свойство, одинаково полезное и в любви, и в предметах, не столь возвышенных. Брюс Кармайл напоминал тех боксеров, которые по-настоящему начинают драться лишь после того, как им по крайней мере один раз основательно съездят по какому-нибудь чувствительному месту. Хотя Салли весьма решительно отказала ему в Монкс Крофтоне, мистеру Кармайлу и в голову не пришло считать этот вопрос закрытым. Всю свою жизнь он привык добиваться того, чего хотел; намеревался добиться и теперь.
Салли была нужна ему, он твердо в это верил. Иногда он все-таки сомневался, однако все заглушала горечь поражения. Присущая этой девушке богемность, которая прежде бывало коробила его упорядоченный ум, уже позабылась; мистер Кармайл помнил лишь блестящие глаза, бойко вздернутый подбородок и врожденное изящество. Этот веселый образ терзал его в темноте бессонных ночей, словно хлыстом подстегивая к преследованию; так что спокойно и методично, как и подобает достопочтенному волку, идущему по следу Красной Шапочки, он начал собираться в погоню. Деликатность и воображение, возможно, удержали бы его от этого шага, однако этими качествами он никогда не мог похвастаться. Никто не совершенен.
Приготовления к отъезду, хотя он сделал все, чтобы провести их как можно быстрее и незаметнее, не ускользнули °т Семьи. Во многих английских семействах существует, кажется, система внутреннего оповещения, наподобие той что действует в диких африканских племенах, которые через многие мили непроходимых джунглей узнают последние новости и происшествия каким-то телепатическим способом. Вечером накануне отъезда в квартиру Брюса Кармайла на Саут-Одли-Стрит вошел полномочный представитель Семьи, человек, которым Семья гордилась, дядя Дональд собственной персоной.
В его персоне было двести сорок фунтов, и кресло, в которое он ее усадил, заскрипело под тяжкой ношей. Однажды в Монкс Крофтоне Салли испортила своему брату Филлмору все утро, сказав, что под старость он превратится в точную копию дяди Дональда. Лелеемое со школьной скамьи суеверие о его слабом сердце привело к тому, что в течение последних пятидесяти лет директор-распорядитель Семьи воздерживался от любых упражнений; а поскольку отвращение к физической активности сочеталось в нем с аппетитом, входившим в первую тройку на юго-западе Лондона, к шестидесяти двум годам дядя Дональд превратился в человека, которого мало кто захочет усадить к себе в кресло. Обыкновенно почтительный Брюс Кармайл при виде его почувствовал нечто, напоминающее неприязнь.
Дядя Дональд тяжело дышал. Его моржовые усы слегка колыхались, как водоросли на морском дне. Ему пришлось взбираться по лестнице.
— Так-так… Это еще что? — наконец, произнес он, — Укладываешься?
— Да, — коротко ответил мистер Кармайл. Впервые в жизни он ощущал за собой вину в присутствии этого крупного человека с глазами, как у скумбрии. Обычно такое случалось с его кузеном.
— Уезжаешь?
— Да.
— Куда?
— В Америку.
— Когда?
— Завтра утром.
— Зачем?
На письме этот диалог выглядит живым и энергичным, словно два актера обменялись репликами в водевиле, однако в действительности сцена растянулась минуты на три, поскольку у дяди Дональда была своеобразная манера беседовать: всякий раз перед тем как задать вопрос, он пыхтел, вздыхал и жевал усы с такой болезненной медлительностью, что нервы его собеседника натянулись до предела.
— Поехал за этой девицей, — выдвинул обвинение дядя Дональд.