— Если хотите.
Мастерство во всем — таков был девиз Брюса Кармайла. Он был из тех мужчин, которые берутся лишь за то, что умеют делать с блеском. Еще на заре жизни он решил, что танцы — одна из тех вещей, которые образованный джентльмен знать обязан, и позаботился о том, чтобы изучить эту науку основательно. Следуя за ним, Салли по привычке готовилась вытерпеть обычные толчки и подножки, к которым сводились для нее танцы в «Цветнике», а оказалась в руках мастера, настоящего эксперта, человека, который танцевал лучше, чем она сама; и внезапно она испытала благодарность, дивный покой, взвинченные нервы расслабились. Полузакрыв глаза, она умиротворенно покачивалась в такт мелодии, из которой таинственным образом исчезло все избитое и дешевое, и в эту минуту ее отношение к Брюсу Кармайлу полностью изменилось.
Салли так и не потрудилась разобраться, что на самом Деле к нему чувствует; одно ей было ясно с самой первой встречи — физически он ей неприятен. Несмотря на привлекательную внешность (а на свой мрачноватый манер, он был красивым мужчиной), Брюс Кармайл ее отталкивал. Теперь, околдованная чудесным танцем, она уже не чувствовала к нему отвращения. Словно какой-то барьер сломался между ними.
— Салли!
Она почувствовала, как его рука сжимает ее талию, как дрожат его мускулы. Она взглянула ему в лицо. Темные глаза внезапно ослепили ее, она оступилась, почувствовав странную беспомощность; с ужасом очнувшись от полудремотного состояния, в котором она покачивалась убаюканная, она поняла, что этот танец не отсрочил решающего разговора, как ей казалось. Музыка вновь хрипела и ревела, и его слова мешались с мелодией, горячим шепотом он повторял все то, что говорил ей на аллее Монкс Крофтона в то далекое весеннее утро. Ошеломленная, она чувствовала, что атаковать ее в подобный момент нечестно, это ей претило, однако разум словно оцепенел.
Внезапно музыка замерла. В ответ на настойчивые рукоплескания оркестр заиграл вновь, но Салли уже шла назад к столику, Брюс Кармайл следовал за ней, как тень. Они не обменялись ни словом. Он сказал все, что хотел, и Салли сидела, уставившись перед собой и пытаясь думать. Она устала, устала. Глаза жгло. Она заставляла себя трезво взглянуть на ситуацию. Стоило ли бороться? И ради чего? Она знала лишь одно: она устала, устала смертельно, устала до глубины души.
Оркестр замолчал. Вновь раздались хлопки, однако на этот раз музыканты не послушались. Постепенно шарканье шагов стихло. Площадка опустела. В «Цветнике» установилась относительная тишина. Казалось, даже разговоры вокруг стали тише. Салли закрыла глаза, и вдруг откуда-то сверху из-под крыши раздалось птичье пение.
Исидор Абрахамс слово держал. Он назвал свое заведение «Цветником» и постарался, чтобы клиенты действительно почувствовали себя в цветнике, конечно, насколько это возможно в слишком душном и шумном, переполненном бродвейском дансинге. На стенах цвели бумажные розы, живые тюльпаны стояли в кадках у каждой колонны, а к потолку были подвешены клетки с живыми птицами. Одна из них, встревоженная внезапной тишиной, запела.
Салли часто жалела этих птиц и много раз просила Абрахамса скостить им срок, однако в это мгновение ей почему-то не показалось, что птаха на своем языке молит, как и она сама, забрать ее отсюда. Боровшуюся с судьбой Салли эта песня утешала. Она была как бальзам. Внезапно перед ее глазами возникло видение: Монкс Крофтон, прохладный, зеленый и покойный в лучах неяркого английского солнца. Он манил ее, как далекий оазис манит путника в пустыне.
Она почувствовала, как хозяин Монкс Крофтона накрыл ее руку своей ладонью и сжал. Она взглянула, и ее передернуло. Ей всегда не нравились руки Брюса Крамайла. Они были большие, костлявые, покрытые черными волосами. Когда-то давно она подумала, что если однажды он к ней прикоснется, ей будет неприятно. Однако она не шелохнулась. Снова пронеслось видение: старый сад… Гавань, где она сможет отдохнуть…
Он наклонился к ней и шептал что-то на ухо. В зале было необычайно жарко, шумно, людно. Птица под потолком вновь запела, и теперь Салли разобрала, о чем. «Заберите меня отсюда!» Разве что-нибудь еще имело значение? Разве было важно, как тебя заберут, куда или даже кто? Главное, чтобы забрали.
Монкс Крофтон был прохладным, зеленым и покойным…
— Хорошо, — сказала Салли.
В качестве полноправного поклонника Брюс Кармайл пребывал в растерянности. Он был несколько разочарован и вовсе не потому, что Салли приняла его предложение так сдержанно. Конечно, ему бы хотелось, чтобы она выказала побольше тепла, но с теплом он готов был подождать. Огорчало его упорядоченный ум вот что: только теперь он заметил, что выбрал для своих признаний неудачное время и место. Он принадлежал к ортодоксальной школе и считал, что предложение следует делать при луне и в уединении, а обстановка «Цветника», несмотря на то, что место это было во всех отношениях приятное, его коробила.
Музыканты заиграли опять, однако не какой-нибудь нежный мотив, которого требует влюбленное сердце. Раздался грубый металлический лязг — оркестр исполнял степ, который заставил бы умолкнуть и самого красноречивого. Танцующие пары раскачивались и сталкивались друг с другом повсюду, насколько хватало глаз; а за спиной у него двое официантов устроились на привал, чтобы подробно разобрать какой-то спорный вопрос, как принято у официантов. Продолжать сцену на должном эмоциональном уровне было невозможно, и Брюс Кармайл начал свою карьеру жениха незатейливым разговором.
— Черт, ну и шум! — сказал он ворчливо.
— Да, — согласилась Салли.
— Так всегда?
— О, да.
— Адский грохот!
— Да.
Живший в мистере Кармайле романтик плакал навзрыд, выслушивая эти уродливые банальности. Много раз мечтая о том, как все это произойдет, он особое место отводил мгновению, когда самый важный вопрос уже задан и в ответ раздалось тихое «да». Он видел, как с горделивой нежностью склоняется к потупившейся возлюбленной и шепчет что-то ей на ушко. Как можно шептать среди этого столпотворения! И одним махом Брюс Кармайл опустился от нежности к раздражению.
— Вы часто сюда приходите?
— Да.
— Зачем?
— Я танцую.
Мистер Кармайл беспомощно занервничал. Сцена, которая могла быть такой романтичной, внезапно напомнила самый первый в его жизни бал. Ему тогда было двадцать, он сидел в углу за пальмой, потный и робкий, и пытался завязать беседу с чудесной нимфой в розовом. Это был один из редких случаев, когда он оказался не на высоте. Он до сих пор помнил, как жал слишком высокий накрахмаленный воротничок и как липко стало шее, когда крахмал начал таять. Вне всяких сомнений, воспоминание было не из приятных, и его коробило, что оно пришло на ум именно в это мгновение, которое должно стать самым счастливым в его жизни. Почти разозлившись, он попытался перейти к более возвышенному стилю.
— Дорогая, — прошептал он, обнаружив, что если подвинуть стул на два фута вправо и наклониться, то вполне можно шептать, — это такое…
— Batti, batti! I presto ravioli hollandaise, — вскричал один из спорящих официантов у него за спиной. По крайней мере, так показалось Брюсу Кармайлу.
— La Donna e mobile spaghetti napoli Tettrazina, — не растерявшись, парировал второй официант.
— … это такое…
— Infanta Isabella lope de Vegas mulligatawny Toronto, — произнес первый официант уже не так уверенно, но все же отважно.
— … такое счастье…
— Funiculi funicula Vincente у Blasco Ibanez vermicelli sul campo delta gloria risotto![84] — положил конец спору второй официант, и ему была засчитана победа техническим нокаутом.
Брюс Кармайл сдался и угрюмо закурил. Он был раздавлен знакомым каждому из нас чувством, что все идет не так.
Музыка прекратилась. Граждане маленькой Италии исчезли, — вероятно, готовились к вендетте. Наступило относительное затишье. Однако чувства Брюса Кармайла по-прежнему напоминали нестройный колокольный звон, он не мог вернуть то первое мгновение беззаботного восторга. В голову лезли одни банальности.