«В рабочем — весь вопрос, — сказал совету он. —
Пусть Февралю Декабрь им будет предпочтен.
Вот линия моя. Министры, будьте гибки:
Учитесь расточать трудящимся улыбки.
Кто хочет управлять, не пожалеет сил
На то, чтоб кандалы свои народ любил». —
«Но это, государь, так трудно!» — «Нет, несложно».
«Но дать жилища всем рабочим невозможно». —
«А мы их, как солдат, в казармах разместим.
Приказываю я, чтоб угождали им». —
«Рабочим нужен хлеб». — «Накормим до отвала.
Роптать не станет раб, обросший слоем сала». —
«Рабочим хочется иметь свою семью». —
«Сен-Франсуа-Режис я их венчать велю». —
«Рабочие, храня мечту о лучшей доле,
Прибавки требуют». — «Я бастовать позволю». —
«Они хотят в театр ходить по вечерам». —
«Я лупанары им под видом опер дам.
Я созову для них кокоток обнаженных.
Я покажу им Фрин и Афродит на тронах.
Бобеша и Горжю я к ним пошлю вдвоем». —
«Но зрелища и хлеб — не всё. Как быть с вином?»
«Поить рабочего я вам повелеваю». —
«А вдруг захочет он свободы?» — «Расстреляю!»
Он держит речь свою, а я в притон вхожу
И пристально в лицо Истории гляжу.
28 октября 1860
С БЛАГОСЛОВЕНИЯ ПОПОВ
Притон ли гнусный здесь? Иль в склепе я глухом?
Глаза чудовища зажглись во мраке том,
И зверь, осклабившись кривой улыбкой жуткой,
Сказал мне: «Я зовусь — Успех. Я — проститутка.
Лишь стукну я в окно, сейчас на этот зов
Бежит аббат: лобзать любой успех готов.
И с тем, как рад Тартюф удаче преступленья,
Ничто не может быть поставлено в сравненье».
Но это бойня? Пусть. Отцеубийство? Да.
Софизмы оправдать помогут все, всегда.
Успех! Как пред женой красивейшей султана,
Сам догмат пред тобой рад расстегнуть сутану.
Указы папские, полны любовных грез,
Вздыхают, как вздыхал, обнявши Руфь, Вооз.
Рим лижет пятки тем, кто ловко бросил кости,
И папа-кавалер к удаче-шельме в гости
Спешит. Она влечет во тьму своих дорог.
Кровь на руках ее затмил румянец щек.
Дуб клину вверился — и рухнула громада.
Ты гибнешь? Поделом. Бороться было надо!
Тебя сразивший прав. Ни слова! Рима власть
К успеху норовит, как мертвый груз, припасть.
Рим в грозном скипетре родного видит брата,
И плащ его подбит изменами, как ватой.
Ценя лишь выгоду, он в символ веры ввел
Страх, посягательство, позор и произвол.
Милы ему Хлодвиг, Октавиана нравы,
Свят для него Брюмер и чист Декабрь кровавый.
Низвергнутый закон, тиранов торжество
Над добродетелью не трогают его.
Так равнодушен сфинкс к столбам смерчей песчаным,
Когда они летят с ливийским ураганом.
Карл учинил резню, но Римом он прощен,
И Сулла, без вины казнивший, обелен.
Пронзающий кинжал, топор разящий — правы.
Нет зла, которому, чтоб след сокрыть кровавый,
Покровов церковь бы алтарных не дала.
Совместно с Геслером она на Телля шла,
На Гуса — с судьями, с Кошоном — против Жанны,
И Трестальону дан высокий столп Траяна.
Всем в церковь, как в корчму, открыт за плату вход,
Где с койкой заодно Te Deum входит в счет.
Картуш — Мессия наш, Мандрен — для нас защита.
Всегда удачник прав и виноват побитый.
Кто победил, тот чист. Оправдывает Рим
Все злодеяния велением святым.
О ужас! Церковь шлет свое благословенье
Тому, кто исподволь готовит преступленье, —
Резне, огню, мечу, галерам, где томят
Невинных, подлецам, пробравшимся в сенат,
Коварству цезаря и пауку с сетями, —
Той неземной рукой, что выше звезд над нами.