ВЕЧЕРОМ, НА КРЕПОСТНОЙ СТЕНЕ ПАРИЖА
Черным-чернел восток, но светел был закат.
Казалось мне — рука костлявая, сухая,
На траурных столбах простерла пышный плат,
Два белых савана по небу развевая.
Так надвигалась ночь и все брала в полон.
И птицы плакали, и листья трепетали.
Я шел. Потом опять взглянул на небосклон —
Он был полоскою окровавленной стали.
И мне почудилось: окончен страшный бой.
Какой-то светлый бог сражался против змея,
И меч небесных сил, грозящий, роковой,
На землю тяжко пал — и вот лежит, алея.
Рассвет для мглы ночной — ужасное виденье,
И эллин — варвару прямое оскорбленье.
Париж, тебя громят, пытаясь делать вид,
Что некий приговор тебе за дело мстит.
Педант и солдафон, объединив усилья,
Бесчестят город наш геройский. В изобилье
И бранные слова и бомбы к нам летят;
Продажный ритор лжет, бесчинствует солдат:
Париж, мол, оскорблял религию и нравы.
Потребна им хула, чтоб оправдать расправы;
К убийству клевета удобно подведет.
Сенату римскому подобен твой народ,
О город, вынь же меч для подвигов победных!
Строитель мастерских, защитник хижин бедных,
О, город равенство изведавших людей!
Пускай беснуется орда тупых ханжей —
Защита алтарей и тронов, лицемеры,
Позорящие свет во славу темной веры,
Спасатели богов от мудрости земной.
Сквозь всю историю нам слышен этот вой
На римских площадях, в Мемфисе, Дельфах, Фивах,
Как отдаленный вой и лай собак паршивых.
Князья тевтонские! Стремясь к успехам славным,
Не подражаете вы пращурам державным:
Они старались быть, круша врагов своих,
Не многочисленней, а доблестнее их.
Другой обычай — ваш.
Без шума, понемногу,
Во мраке тайную прокладывать дорогу
В соседнюю страну, обманывать дозор,
Как это делают любовник или вор,
Среди кустов, нигде открыто не маяча,
Прокрасться, доползти, фонарик слабый пряча,
Потом внезапно, вдруг, крича: «Ура!» и «Хох!»
И обнажив клинки, мильоном грубых ног
В азарте боевом топтать поля соседа…
Тому же лишь во сне пригрезится победа:
Нет войска у него, бездарный генерал.
Мартина Лютера торжественный хорал
С молитвой слушали недаром деды ваши:
То были воины, и из подобной чаши
Не стали бы они вино победы пить, —
Им честь была важней, чем радость победить.
А вы на всем пути к Версалю от Седана,
Пути жестокостей, коварства и обмана,
Успели натворить немало гнусных дел:
От гнева бы, о них услышав, покраснел
Суровый предок ваш, бесстрашный рыцарь-воин.
Ни песни меч войны, ни славы не достоин,
Когда предательство ему расчистит путь,
Когда обману он крестом украсит грудь.
Вильгельм — и Бисмарк с ним: при Цезаре — ворюга,
Обрел Великий Карл в Робер-Макере друга!
Уланам, рейтарам, пандурам отдана
В добычу Франция. Да, некогда она
Великой армией к народам приходила;
Огромной бандою к ней вторглась ваша сила.
Спешат, и пропасти они перед собой
Не видят. Так медведь на льдине голубой
Не чует, что она растрескается скоро.
Да, Франция в плену. Но от ее позора,
От Страсбурга — бойца, чей не угаснет пыл.
От Меца, — вами он за деньги куплен был, —
Получите вы то, что взять насилье может
От женщин, распятых на оскверненном ложе:
Нагое тело их и неуемный гнев.
У гордых городов и непорочных дев
Для тех, кто их терзал, насильно обнимая,
Есть только эта плоть — холодная, чужая.
Так убивайте же побольше: Гравелот
И Шатоден — поля, где жница-смерть идет,
Чтоб красным вы могли гордиться урожаем.
Хвалитесь: «Мы Париж блокадой удушаем!»
Орите: «Никому теперь пощады нет!»
Знамена треплются, надувшись от побед.
Но в шуме празднества недостает чего-то;
Не открываются небесные ворота,
Чтоб выпустить лучи; и лавры на земле
Зачахнут, кажется, в кровавой вашей мгле.
А сонмы горних Слав молчат; не слышны клики,
Опущены крыла, угрюмо-скорбны лики.
Смотреть и узнавать и слышать не хотят,
И видно нам с земли, как, темные, скорбят
Они над трубами поникшими своими.
И правда, ни одно не прогремело имя
Средь гула стольких битв! О слава, кто герой?
Как! Победителей великолепный строй —
Надменных, дерзостных, своим успехом пьяных,
Но — диво-дивное! — каких-то безымянных?
И доля наша тем постыднее, что так
Ужасен был разгром и так ничтожен враг!