Написал, посидел немножко, осмотрел комнату, — всё в ней такое знакомое.
Он встал и отправился к папе. Папа встретил его нелюбезно.
— Ты, брат, опять явился?
— Смотри, — сказал Миша, подавая тетрадку, — вот я уж написал. Так надо?
— Так, так, — торопливо сказал папа. — Только «это» пишется через «э», и не «хоршую», а «хорошую», — иди!
— А что надо ещё писать? — спросил Миша, подумав.
— Всё, что хочешь! Выдумай что-нибудь и пиши… стихи пиши!
— Которые стихи?
— Не которые, а сам сочини! Отстань, приставала!
Папа взял его за руку, вывел за дверь и плотно закрыл её. Это уж было невежливо, и теперь Миша обиделся. Придя к себе, он снова сел за стол, развернул тетрадь и стал думать: «И чего бы ещё написать?» Было скучно. Мама считает бельё в столовой; в кухню, где всегда интересно, не велят ходить, а на улице — дождь и туман.
Было утро, четверть десятого, Миша посмотрел на часы и вдруг тихонько усмехнулся, а потом написал:
Он очень обрадовался, что у него вышли стихи; вскочил и побежал в столовую, крича:
— Мам, мам, я стихи сочинил, смотри-ка!
— Девять, — сказала мама, перекладывая салфетки. — Не мешай. Десять, одиннадцать…
Миша обнял её одной рукой за шею, а другой поднёс тетрадку прямо к носу ей.
— Да мама же! Ты посмотри…
— Двенадцать, — о, господи! Ты меня свалишь на пол…
Она всё-таки взяла тетрадку, прочитала стихи и огорчила Мишу, сказав:
— Ну, это, наверное, папа тебе подсказал, а во-вторых, «на стене» пишется через «ять» в обоих случаях.
— И в стихах через «ять»? — печально спросил Миша.
— Да, да, в стихах, — не мешай мне, пожалуйста; иди, занимайся!
— Чем?
— Ах! Ну, пиши стихи дальше…
— А как надобно дальше?
— Придумай сам. Ну, висят часы, они тикают звучно… и ещё что-нибудь, вот и будут стихи.
— Хорошо, — сказал Миша и покорно ушёл к себе. Там он написал о часах мамины слова:
но дальше ничего не мог придумать, а уж как старался, даже подбородок себе выпачкал чернилами, не только пальцы.
И вдруг, — как будто кто-то подсказал ему, — он придумал четвёртую строку:
Это правда: Мише было очень скучно, но когда он написал четвёртую строку, то ему от радости даже жарко стало.
Он вскочил и стремглав помчался к папе, но папа — хитрый человек! — запер дверь кабинета. Миша постучал.
— Кто там? — спросил папа из-за двери.
— Открой скорее, — горячо сказал Миша, — это я. Я стихи написал, очень ловко.
— Поздравляю, продолжай, — пробормотал папа.
— Так я хочу прочитать тебе!
— После прочитаешь…
— Я сейчас хочу!
— Мишка, отстань!
Миша наклонился к скважине дверного замка и прочитал стихи, но вышло так, как будто он в колодец кричал, — папа не ответил ему.
Это окончательно обидело Мишу, он снова тихонько ушёл в свою комнату, минуту постоял у окна, прижав лоб к холодному стеклу, а потом сел за стол и начал писать то, что думал.
«Папа обманул меня, что если писать дневник, так будет интересно, — ничего не будет. Это он, чтобы я ему не мешал. Уж я знаю. Когда мама сердится, он называет маму злая курица, а сам тоже. Вчера я играл в кегли его серебряным портсигаром, так он рассердился получше мамы. А сам говорит. Они оба такие. Когда Нина Петровна, которая поёт, разбила чашку, так они сказали: это ничего и пустяки, а когда я чего-нибудь разбиваю, так они говорят сто слов».
Вспомнив, как несправедливо обращаются с ним папа и мама, Миша едва не заплакал, так жалко ему стало и себя и папу с мамой; оба они такие хорошие, а с ним не умеют хорошо вести себя.
Он встал и снова подошёл к окну: на карнизе сидел, ощипываясь, мокрый воробей. Миша долго смотрел, как он прихорашивается, разглаживая жёлтым носом русые свои перья, около носа они заершились у него, точно усы у папы.
Потом Миша подумал стихами:
Дальше стихами не думалось, но и этого было достаточно. Миша почувствовал гордость собою, подбежал к столу, записал стихи и приписал ещё:
«Стихи писать очень просто, нужно только посмотреть на что-нибудь, вот и всё, а они уж сами сложатся. Пускай папа не форсит, я тоже захочу, так буду писать книжки, да ещё стихами. Научусь ставить знаки препинания и «ять» где надо, вот и буду. Рама, мама, упряма, дама. Из этого тоже можно сделать стихи, а я не хочу. Я не буду писать стихи и дневник тоже. Если вам не интересно, так и мне тоже, и не надо заставлять меня писать. И, пожалуйста, не приставайте ко мне».
Мише стало так грустно, что он чуть-чуть не заплакал, но в это время пришла учительница Ксения Ивановна, маленькая, румяная, с жемчужными капельками тумана на бровях.
— Здравствуй, — сказала она. — Отчего ты такой надутый?
Миша важно нахмурил брови:
— Не мешайте мне! — проговорил он папиным голосом и написал в тетрадке:
«Папа называет учительницу курносенькой девчушкой и что ей ещё надо в куклы играть».
— Что с тобой? — удивилась учительница, растирая кукольными лапками свои розовые щёки. — Что ты пишешь?
— Нельзя сказать, — ответил Миша. — Это папа велел написать дневник и всё интересное, о чём я думаю. Обо всём.
— Что же ты придумал интересного? — спросила учительница, заглянув в тетрадку.
— Ещё ничего нет, только стихи, — сказал Миша.
— Ошибок-то, ошибок! — воскликнула учительница. — Стихи, да. Ну, это, конечно, папа сочинил, а не ты…
Миша снова обиделся: что такое? Никто не верит ему! И сказал учительнице:
— Если так, тогда я не буду заниматься!
— Это почему?с
— Потому, что не буду!
Тут учительница прочитала то, что Миша написал о ней, покраснела, взглянула в зеркало и тоже обиделась:
— Ах ты, и про меня написал, вот как! Это правда, что папа говорит?
— Вы думаете, он вас боится? — спросил Миша.
Учительница подумала, ещё раз взглянула в зеркало и сказала:
— Так не хочешь заниматься?
— Нет.
— Хорошо. Пойду спрошу, как посмотрит на это мама.
Она ушла.
Миша посмотрел вслед ей и стал писать: «Я накапризничал Ксении Ивановне, как мама папе, пусть она не пристаёт и не мешает. Если меня никто не любит, то всё равно. Потом я извинюсь перед учительницей и тоже запишу в тетрадку. И буду писать целый день, как папа, и никто меня не увидит. И обедать не буду никогда, даже когда на сладкое печёные яблоки. Не буду ночью спать, всё пишу-пишу, и пусть мама утром говорит мне, как папе, что я изведусь и у меня будут нервы. И плачет. А мне всё равно. Если меня никто не любит, так уж всё равно».
Он едва успел дописать, как в комнату вошла мама с Ксенией Ивановной; мама молча взяла у него тетрадку, и её милые глаза, улыбаясь, стали читать Мишины мысли.
— Господи, — тихонько воскликнула она. — Ах, какой… Нет, это нужно показать отцу!
Она ушла с тетрадкой в руках.
«Накажут!» — подумал Миша и спросил учительницу:
— Наябедничали?
— Но если ты не слушаешься…
— Я не лошадь, чтобы слушаться…
— Миша! — вскричала учительница, но Миша сердито продолжал:
— Я не могу учиться и думать обо всём и всё записывать…
Он мог бы сказать ещё многое, но вошла горничная и сказала, что его зовёт папа.
— Слушай-ка, брат! — заговорил папа, придерживая ладонью усы, чтобы они не шевелились, а в другой руке зажав Мишину тетрадку, — поди-ка сюда!
Папины серые глаза светились весело, а мама лежала на диване, уткнув голову в кучу маленьких подушек, и плечи её дрожали, как будто она смеялась.