В 1927 г. я служил в Москве в Институте Маркса и Энгельса.
Московский барский особняк Долгоруковых, что за Музеем Александра III, в М. Знаменском переулке. Помещение переделано и богато оборудовано: три этажа – «кабинеты» всех стран и народов. Интернационал разношерстных «научных сотрудников» корпит над расшифровкой заковырчатых Марксовых «письмен» и комментарием столпов научного социализма. В распоряжении занимающихся тщательно расставленные по железным полкам десятки тысяч томов: экономика, обществоведение, история переворотов и материализм – материализм вульгарный, материализм философский, материализм исторический, материализм диалектический, материализм…
Я во французском кабинете приводил в порядок рукописи Гракха Бабефа и документы, относящиеся к этой судейской крысе, взбешенной революцией. Мне и в голову тогда не приходило: Протопоп Аввакум! И по мере того, как я тоже корпел над Бабефом, и так мне все это осточертело, я нет-нет, бывало, и сбегу. А бегал я в подвал: там склад самых разнообразных книг или, попросту говоря, книги валялись, разбросанные по полу, как их швырнули. Подлинный клад для книжных любителей и для тех, кто, не поддавшись одури «материализмов», сохранял свободу думать по-своему. Тут были и разрозненные тома аббата Миня: творения греческих и латинских отцов; и древние классики, и прелестные по наивности записки Фонтэна о житье-бытье Пор-Рояля, и по-русски (не славянское) Добротолюбие. Роясь в книжных сокровищах, напал я на «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Изд. Археографической Комиссии, 1916 г.
Чем меня протопоп притянул, не сумею сказать, только вынес я его из мерзости запустения крысиного подвала и унес в свой французский кабинет. И в свободный час от крысиного Бабефа стал читать эту «жизнь», вникая в непростую, а «просто» выраженную русскую речь. Меня взволновала и сама «жизнь», и как она написана.
Как это все непохоже! И не такое давнее: русский XVII век. А сам «огненный» протопоп! Какая убежденность веры, какое железо воли и прямого слова. И в мире нет власти, а на земле властей, кто бы мог сломить такую веру и урезать язык. И костер такому – только царственный путь, а смерть – царский венец.
И еще острее было мое чувство: ведь перед глазами «советская действительность» – согнутая, запуганная, и раболепство с наушничеством и доносом – «подхалимаж».
«Житие» Аввакума – Библия русского старообрядчества. Не было дома, где бы не хранился список: береженая книга – от Белого моря по Волге, на Дону и на Урале. Поколения «последней Руси» вырастали на этой книге.
Старообрядцы – это лишь остров среди «православного» моря русского народа, и там имени Аввакума не слышно. А интеллигенция? В истории, когда проходили «раскол»: рядом с патриархом Никоном упоминался и Аввакум. И только. Потом, как с физикой, все путалось: «удельный вес» – «торричеллиева пустота», а Аввакум попадал в Даниила Заточника, а то и начисто стирался. «Житие» известно было только на вершинах: сохранился восторженный отзыв Тургенева, Толстого, Розанова, Мельникова-Печерского, Горького. В школьных историях литературы «житие», как литературный памятник, не упоминалось. Так было у русских. А с французов и спрашивать нечего: единственный Ю. А. Легра в своей краткой истории русской литературы впервые дал по-французски несколько строк из «жития» – честь ему за начало.
Я и задумался: Бабеф Бабефом, а Аввакум не выходит из головы. И, наконец, решил перевести «житие» на французский. Решил, но понимаю: дело не простое. С этого и начинаются мои разыскания.
Аввакум – не реклама интуриста. Для перевода требуется не только точно определить слова и выражения, а еще и прочитать текст исторически: упоминаемые лица, без справки о которых не обойтись; события и намеки на события, которые надо установить хронологически; а цитаты из Священного Писания, догматические и литургические споры… – так я и втянулся в работу историка и филолога.
В Институте Маркса и Энгельса нашлись две книги: Диссертация об Аввакуме А. К. Бороздина и Очерк В. А. Мякотина. У Мякотина (родственник Аввакума) живо, но уж очень легко или, как говорят критические обозреватели, «нажимающие педаль»: занимательно, но поверхностно. А. Бороздин – все, что можно представить себе, как «недисциплинированное», что случается или у очень молодого: сгоряча; или с путанной головы у ученого: беспорядочная и тяжеловесная мешанина (прошу прощения за пришитые слова!) биографических данных, культурно-исторических обозрений и текстуальной критики. Но Бороздин меня надоумил: теперь, после прочтения его книги, мне было куда глаз обернуть и чего доискиваться или, говоря по-книжному: Бороздин наметил мне «точку отправления». И за то ему благодарен.