– Вот душа осужденного тобой юноши: он помер! Ты – судия праведным и грешным, суди его! И что велишь, то и сделаю: мукам предашь – в муку понесу, помилуешь – понесу в блаженство.
Перепуганный насмерть, взмолился старец:
– Господи! пощади меня: согрешил!
И всю-то ночь, не подымая глаз, старец молился –
«ибо есть ли страшнее тяжести и тяжелее суда над душой человека?»
———
Наутро, когда старец поднял глаза, ангела с душой юноши и в помине не было, а только воздух благовонный, как от кадила.
Смех*
В миру жить суетно: от мирского мятежа не отгребешься, от лукавого шатания не удержишься. И там согрешишь и тут нагрешишь, а потом изволь расплачиваться – и в этом веке и в будущем.
Нет, совсем уйти от мира –
«как хотите, так и живите, Бог с вами!» И в тишине быть – во спасении.
Два старца так и сделали: старец Асаф и старец Меркурий.
В последний раз потолкались старцы по базару, подвязали себе по котомке, запаслись сухариками, да и с Богом – в пустыню.
И в пустыне поселились старцы отдельно – каждый в своей избушке. И лишь в неделю раз ходили друг к другу – «духовной ради беседы».
А жил при старце Асафе отрок: забрел мальчишка в пустыню, попался на глаза старцу, старец его у себя и оставил жить – при себе в работе.
А был этот отрок Варфоломей и тих и кроток и ясен – сложит так руки, стоит у березок и все словно улыбается!
Старцы отрока очень полюбили, и был он им в утешение, как дитё несмышлёное.
В миру жить трудно, суетно.
А в пустыне – пустынно: там находит уныние и тоска, там свое есть – серое горе!
Без отрока старцам куда там прожить было в пустыне!
Тих и кроток и ясен, примется он за рукоделье, поет псалмы и так красно – жить весело:
На неделе сошлись старцы в избушке у Асафа вечерок провести и по обычаю начали разговор о божественном.
Разговорились-то о божественном, да стали примеры приводить и не заметили, перешли к делам житейским: как когда-то в миру жили. Ударились в воспоминания и, тача языком, впали в празднословие и скотомыслие.
Слово за слово, поспорили –
старец Асаф обличает Меркурия,
старец Меркурий корит Асафа.
– Ты, Асафка, начальник блудничный, хля медвежья!
– А ты, Мерка, запалитель содомский, кислядь!
И пошло –
зачесались руки, да вскоча, друг другу в бороды и вцепились.
Долго ль до греха, еще малость и разодрались бы до кровобоя.
Да старец Асаф спохватился – Асаф как «более сознательный элемент» и потише будет Меркурия! – Асаф пришел в чувство первый: выпустил из рук Меркуриеву бороду, да к образам – покаянные поклоны класть.
Тут и Меркурий опамятовался и тоже принялся за поклоны.
И покаялись старцы, помянув грех согрешения своего, и оба отреклись от слов праздных и непотребных, и, прося друг у друга прощение, прослезились.
– Прости меня, Меркур, не хотел я тебя обидеть!
– Бог простит, Асаф, меня прости за дерзновение!
И так это мирно и хорошо стало, хоть опять за божественное берись, начинай философскую беседу, да отрок Варфоломей —— он, бывши со старцами в избушке, сидел тихо, в разговор не встревался и даже во время боя ни разу голоса не подал! – а тут его словно прорвало: так со смеха и покатился.
Взорвало старцев:
«Как же так – дело Божье, каются, а он знай глотку дерёт!»
И бросили старцы каяться, взялись за отрока.
И так его щуняли, что не только что перестал смеяться – куда уж, до смеху ль! – но и совсем притих, в уголок забился, не пикнет.
Видят старцы, что поучили: усрамился мальчишка. Да и жалко: ведь какой был утешный –
сложит так руки, стоит у березок и все словно улыбается!
не наглядишься.
Покликали старцы ласково, приманили его к себе сухариком и стали допрашивать:
– Чего ты смеялся бесстыдно?
– С чего это на тебя такая дурь напала?
– А я такое видел! – отвечал отрок.
И рассказал старцам, какое он видел, и от чего смеялся.
. . . . . . . . . .
Когда старцы вели философскую беседу о божественном – «о законе Господни, о проповеди апостольской, о подвигах отеческих» – видел отрок двух ангелов:
– ангелы тайно на правое ухо нашептывали старцам!
Когда же старцы повели разговор о житейском, ангелы оставили избушку и в избушку вошли бесы – два поджарых беса: