Цикл «Суфийная мудрость», над которым писатель с увлечением работал в последний период своей жизни, используя персидские и арабские «материалы» по переводам В. П. Никитина, остался незавершенным: последний фрагмент «Имамат и Халифат» содержит только первую часть («Имамы»); не нашел отражения в цикле отрывок из поэмы «Кто я?» персоязычного поэта-суфия XIII в. Джалалиддина Руми, переведенный Никитиным и посланный им Ремизову в письме от 30 октября 1954 г. (опубл, в кн.: Ремизов А. Павлиньим пером. С. 207). Характер работы Ремизова над материалами можно проиллюстрировать путем простого сравнения перевода текста VIII в., где суфий Хасан Басрийский повествует о своих «памятных встречах», выполненного Никитиным (послан в письме от 1 января 1955 г.) (I), и писательской версии текста (II):
I. Встретил я мальчика с зажженной свечой, спрашиваю – скажи мне, откуда этот свет?
Он потушил свечку и в ответ – скажи мне, куда этот свет исчез, отвечу тебе, откуда он взялся.
II. В окне дома я заметил, мальчик играл с зажженной свечой.
– Откуда взялся свет? – спросил я.
Мальчик, лукаво перемигнув, задул свечу.
– А ты мне скажи, куда ушел свет?
Писатель, отталкиваясь, по существу, от подстрочника, создает изящную миниатюру, проникнутую пониманием духа суфийской мудрости. Учитывая постоянное внимание Ремизова к «пограничным» состояниям сознания, к потаенным законам сна и памяти, к передаче интуитивного опыта в слове, к «автоматическому письму», можно объяснить посетивший его на склоне лет интерес к суфийской теософии и суфийским духовным практикам. Здесь глубинный интерес писателя счастливым образом совпал с достаточно случайным обстоятельством – соседством с В. П. Никитиным, что оба прекрасно понимали. Таков корпус «нерусских сказок» в
ПП. Однако своеобразие замысла, свидетельствующее в то же время о приверженности писателя монтажному принципу конструирования текста, – в том, что в книгу включены и «пересказы» древнерусских повестей, различных по своему жанру и генезису. Открывает эту часть повесть «О Петре и Февронии Муромских» (на «обложке» заглавие-автограф: «Петр и Феврония Муромские»). Ее история локальна – четыре редакции были написаны в течение 1951 г. Зато следующий подцикл, состоящий из повестей «Аполлон Тирский» и «Царь Аггей», дает дополнительный материал к пониманию особенностей текстологической работы писателя. «Обложка» с рисунком Ремизова представляет собой титульный лист макета несостоявшейся публикации повестей в издательстве «Оплешник», которая анонсировалась в 1953 г. (с подзаг. «Из Римских деяний»). В МПП-2 оба текста представлены машинописью с авторской правкой. Правка в том и другом случае не затрагивает ни сюжетной линии, ни композиции, а касается стилистической и интонационной аранжировки, что проявляется в замене инверсии прямым порядком слов, в появлении конструкций, характерных для разговорного стиля речи, в некотором сокращении за счет изъятия повторов слов, отдельных эпитетов, в вариативности на лексическом уровне. Во многом аналогична текстологическая история повести «Авраам». Ремизовский «пересказ» в своей первоначальной «редакции» был впервые опубликован в 1918 г. и так же, как и предыдущие повести, входил в кн. «Трава-мурава», так же Ремизов готовил ее отдельное издание для «Оплешника», о чем свидетельствуют сохранившаяся в МПП-2 графически оформленная обложка. Только его новая «редакция» дошла до стадии публикации в НРС в 1956 г. (в МПП-2 – ее печ. текст). Данный текст при сравнении его с первоначальной редакцией в большей степени отражает авторское вмешательство. Казалось бы, Ремизов работает по уже известной модели: устраняет инверсию и «стертые» эпитеты, сокращает отдельные фразы или дробит их синтаксически, по возможности избавляется от причастных форм, считая это наследие церковнославянского периода в истории русского языка его «порчей». Однако теперь правка затрагивает более «обширные» пространства текста и более глубокие его уровни. Развертыванию – амплификации, по выражению Ремизова, подвергаются темы и мотивы, связанные с экзистенциальными и иррациональными переживаниями: темы сна, мистических встреч, посмертного суда, воздаяния за грехи, обретения вечного покоя. Текст в его окончательной редакции лишается оттенка стилизации, характерного для первоначальной редакции (не в последнюю очередь за счет церковнославянизмов), усиливается его экспрессивность и одновременно субъективно-лирическая тональность. Те новые слова, которые приходят к писателю в момент пересоздания текста («варианты» на языке текстологии), и сам голос автора – рассказчика, сказителя, балагура, который объединяет «фрагменты», «части» и «куски», казалось бы сюжетно и тематически не связанные друг с другом, в некое ритмическое единство, становятся инструментом напряженной интроспекции, что придает ремизовской прозе в целом черты «интимной экзистенциальности». В таких литературных феноменах, как стилизация, пародия, сказ, парафраз, объектом литературной манипуляции и эксперимента становится сам язык, при этом отход от языкового узуса может быть очень существенным, что характерно для того типа сказовой традиции, которая представлена творчеством Ремизова и которая получила свое итоговое завершение в ПП, где собраны последние «редакции» его «сказов».