Всякий человек, даже в самые возвышенные минуты при получении денег или при известии о неожиданном вспомоществовании, равно и в самых простых разговорах – по-русски и по-французски – говорит прозой. Слова складываются сами собой и, если выходит не всегда вразумительно, – все зависит, с каким дураком вы ведете разговор, – договориться обо всем можно: в разговоре большую роль играет интонация и мимика – от игры глаз до игры воображаемого, постоянно виляющего хвоста. Другое дело в письме, где не может быть живого беспорядка – звучащие и движущиеся слова разговорной речи должны быть строго организованы: каждое слово знает свое место. Смешливый разговор учителя стихосложения с Журдэном о перестановке слов в – «belle marquise vos beaux yeux me font mourir d’amour» – имеет глубокий смысл: место слова дает ему свое значение. В одной парижской газете – заметка:
«Профессор Н. А. Добровольская-Завадская вернулась в конце декабря пр. года из поездки по Северной Америке, где она прочла ряд лекций о раке и раковой наследственности в университетах и ученых собраниях».
Из этого сообщения ясно, что Надежда Алексеевна читала лекции о каком-то особом виде «рака», называемом «университетский рак» и о раковой наследственности, наблюдаемой в ученых собраниях. А в действительности ничего подобного: Надежда Алексеевна прочла ряд лекций в университетах и ученых собраниях о раке и раковой наследственности. Ведь совсем пустяковая перестановка, а весь смысл другой!
Сказанное слово звучит для всех, написанное слово звучит не для всякого: читая, воспринимают только начертание, которое представляется и окрашивается чувством, вызывая другие представления, другие чувства и другие слова. Не одни иностранцы, а и писатели часто лишены этого «глазного слуха».
Единственный выход: написанное читать себе вслух.
Анкета «Рубежа», Харбин.
Ясно, что писал глухой. А ведь как просто: «кем бы вы хотели быть?» А кроме того, ударение на «кем», – к нему, значит, и «бы».
Одна старая петербургская писательница и теперь упражняющаяся в словесности, имела необычайное пристрастие к частице «же», она не то что ставила ее, а сеяла, где надо и не надо, должно быть для гладкости стиля, и еще была у нее неизбывная страсть писателей читать публично свои произведения. И такая получалась музыка; кончит, точно концерт прослушал. А вспомнил я ее при чтении тоже «опытного» писателя, поместившего свой рассказ в хрестоматии, изданной в Париже:
«Но за то какие же есть жрецы! От них же первый – Иван Осипович Степанов».
«Рыбная ловля».
«Опытные» и неопытные писатели! во имя русского слова остерегайтесь музыки! Не ассонируйте, не рифмуйте в прозе, не пишите: «крутились-доносились» или «скрывать-спать» или «в работе – на народе», читайте написанное вслух! даже при острейшем «глазо-слухе», не уступающем ажану на пасаж-клютэ, есть опасность замузыцировать; «музыка», как и пестрота «живописи» эпитетов, делает прозу «разложившимся элементом», подкрашенным и надушенным треско-пустословием; проза, и самая сложнейшая, скромна, как сталь.
«Линдберги живут в маленьком доме, в открытом поле, в двух часах езды от Нью-Йорка, Однажды они пригласили меня к чаю. На мой вопрос, как к ним добраться, г-жа Линдберг ответила: „О, это очень просто! Езжайте прямо по дороге“».
«Андрэ Моруа и миссис Линдберг»
из парижской газеты
Не о неправильности идет речь: по-русски от «ехать» и не только «езжайте», а и почище можно, только все в своем месте, а неуместно – получается неловко. Ну, возможно ли, чтобы Анна Каренина сказала Вронскому: «Езжайте прямо по дороге», – никогда! – она скажет: «поезжайте», а вот Анютка из «Власти тьмы» может. «Анну Каренину» и «Власть тьмы» написал Лев Толстой.
«Буква е может произноситься как ё только тогда, если она стоит под ударением. Если, с изменением формы слова, ударение переходит на другой слог, то звук ё исчезает.