Как мастер-литератор, что мог дать мне Чехов? Я читал и перечитывал Гоголя. Мои первые рассказы в рукописи Мейерхольд, у которого я служил в театре, показывал Чехову: Антон Павлович не одобрил, как потом не одобрит и Алексей Максимович: Чехов от своей простоты, Горький от высокопарности. В литературе, как и Андрей Белый, оба мы происходим от Мельникова-Печерского, преданнейшего ученика Гоголя: ритм Андрея Белого со страниц «Лесов» и «Гор», из «Лесов» и «Гор» тема моей «Посолони». А это совсем другой исток и другие корни в нашей литературной традиции, чуждые и Чехову, и Горькому.
Не довелось мне в жизни встретить Чехова, но во сне однажды снился. Это было в прошлом году осенью, когда снова я взялся за «Хмурых людей». Мне приснилось: в святой Софии Цареградской открыли фрески: «страды Богородицы», показывает Замятин и Муратов, а на экране появляются семь мудрецов: Эйнштейн, Шестов, Шаляпин и Горький – совсем как живые, Шестов с ключом, а из рамки не выходят, и тут же Сумский разложил на столике и показывает с фокусами пластинки; раскрывается комната: Антон Павлович Чехов в черном драповом пальто сидит на зеленой садовой скамейке и весь как освещен изнутри серебром. «Вот вы к нам и совсем пришли!» – говорю я и прохожу по мосту – все в мраморе: выставка скульптур – разноцветные бутылки и сосуды.
Философская натура*
Так начинаются стихи Владимира Соловьева, посвященные своей невесте, Екатерине Владимировне Романовой, в последнее свидание перед ее замужеством: стихи написаны ей в альбом на первой странице: 31 января 1878[5].
Уже три года, как она ему отказала; она давно его разлюбила… да она по-настоящему любить его никогда не могла, она ему была всегда благодарна: его умные письма доставляли ей «счастье».
Свободолюбивая; детство ей выпало трудное; рано она поняла подлый изворот человеческой жизни; в душе ее, по определению Соловьева, была «божественная искра», и она отказалась от той обыкновенной дороги, по которой идут, как заведено и принято, под знаком «человек есть скот». Она потеряла «детскую» слепую веру, а «сознательной» еще не было, ее тянуло к «реальным» наукам: она мечтает уехать учиться в Петербург или в Москву; единственный, кто ее в этом поддерживал, был ее двоюродный брат – Владимир Соловьев; но отец и мать его были против: они боялись их сближения: одна порода: Поликсена Владимировна Соловьева, урожденная Романова, – сестра отца Екатерины Владимировны; Вл. С. – в мать, Ек. Вл. – в отца.
Если бы она встретилась тогда со Слепцовым – ей шестнадцать лет – она была бы в Знаменской коммуне, если бы встретилась с Брешковской, она пошла бы «в народ».
Теперь ей двадцать три; два года она провела заграницей, в Швейцарии, потом Париж, вернулась в Россию – война, поступила сестрой милосердия и собирается на фронт. На нее обратит внимание Александр II[6]. А кончится война и, очертя голову, без любви, только из жалости (жених из-за нее стрелялся) замужество: как бы исполняя давний завет Вл. Соловьева.
Она помнит, когда-то она отказала кн. Дадиани, которого она «не настолько любит», чтобы выйти замуж, и вот какой был ответ Соловьева:
5
Приведенное далее в тексте полностью стихотворение Владимира Соловьева, появляющееся в печати впервые, предоставлено «Современным Запискам» Екатериной Владимировной Селевиной, урожденной Романовой, двоюродной сестрой Вл. Соловьева. Ей же принадлежат и воспроизводимые здесь, до сего времени остававшиеся неизвестными, две фотографии Вл. Соловьева той эпохи (прим, ред. ж. «Современные записки» к первой публикации эссе. –
6
По воспоминаниям Е. М. Лопатиной (К. Ельцовой) («Современные Записки», 1926, кн. XXVIII) Александр II взял Ек Вл. Романову за подбородок. Было это или не было, Ек. Вл. отрицает: государь ухаживал за ней, но не трогал; а что, оттираемая другими сестрами, она однажды схватила государя за «фалду», это было (прим. А. Ремизова. –