Она стояла перед ним, – и это было наяву, но трепетно, как в видении: на ее голове крылил белый убор сестры милосердия; видит ли он или не видит, как тенью следит она из-под опущенных глаз – он видел этот непорочный убор: его белый цвет сверкал самым жарким и пронзительным светом, красное, как рана, раскаленным углем на груди – крест. «И рубины уст ее, казалось, прикипали кровью к самому сердцу».
Этот камушек*
Умер поэт Владимир Диксон. Какой роковой срок – 30 лет! В гроб ему положили лепестки розы из надгробного венка А. А. Блока – его любимого поэта. И чутку земли – Русская земля – с его материнской родины, где он родился, вырос и вырастил в себе горячую любовь к России. Два сборника его стихов, изданные в Париже – «Ступени» и «Листья», изд. Вол – овеяны Россией.
Нас соединяла Россия и книги. Все часы после службы он посвящал ученью. Бретонские легенды и Византия, мне близкое, занимали его, и наши свидания заполнялись кельтами и византийскими веками. Пытливость и жажда знания меня трогала в нем, а и еще – его сердце.
В первый раз, когда он пришел к нам, я подумал, глядя на его глаза: «вестник с опущенными крыльями!» И за шесть лет нашей дружбы я понял и благословил его приход – придуманное им название издательству «Вол» есть ведь символ материнской любви, излучающей тепло.
И в первую же нашу встречу я подумал: «такие не живут долго на земле!» Получить в дар сердце – его жалостное сердце – а это очень больно ходить по земле: кругом жесточайшая судьба с ее бедой, наградой за весь труд и терпение, и холодные глаза, в которые не проникнет ни одна жалоба, и черствое сердце, для которого все одинаково. И какую надо мудрость или какую волю, чтобы не захлебнула эта жалость, я это так чувствую, когда весь мир вдруг жалко, и не погибнуть…
Мой бедный брат – сторона небывалая! – вот камушек – он с белых берегов Двины, сбереженный из краснозвонного Сольвычегодска – за вашу любовь к России, за ваше измучившееся жалостью сердце и за вашу пламень перед высоким духом неподдельным, открывшимся в вашем сердце – это вам – этот камушек – мое последнее.
Владимир Диксон*
Мне хочется говорить о сокровищах человеческого духа – о книгах, когда я думаю и вспоминаю В. Диксона. Любить книгу – это дар. Мне хочется говорить о свете – о дарах света, когда я думаю и вспоминаю В. Диксона. Все, что есть от Бога прекрасного, дано ему было. Мне хочется словами повторить взгляд человека, отмеченного светом. И я ищу это слово, что может быть прекраснее в мире – и вспоминаю: что может быть прекраснее музыки, и книги хотя это понятно очень немногим, или те редкие минуты обрадованности и благословения, когда вдруг нахлынет… или еще – молитва, соединяющая покинутого человека с Богом. И если подумать о жизни, какая она есть с ее трудом, бедой и страхом, и со всякими ухищрениями победить страх и обойти беду, и если с гоголевскою отчетливостью представить себе мир – «Господи Боже мой! – повторяя за Гоголем, – как много всякой дряни на свете!» – встреча с человеком, отмеченным светом, неизгладима и память до последней минуты жизни.
В русской литературе есть непревзойденные страницы у Толстого и Достоевского. Мне приходит на память Анна Каренина, когда она на вокзал едет, а у Достоевского из «Скверного анекдота», как под дверями стоит начальник. Толчея мысли. Проследить эту спутаннейшую нить мысли и выразить ее словами – современная тема. Это напор человеческого духа против всего автоматизирующего строя жизни.
Диксон был хороший математик, мысль его изощрилась на отвлеченном. В передаче этого сцепа – толчеи мысли, в которой отражаются и с которой движутся вещи, была бы его сила. Такое у меня чувство от его последнего рассказа: «Описание обстановки».
Но не только в передаче вещной мысли, а и хлыва чувств – той среды, где «пробегает мысль», выражается живое. А для этого надо проникновение. И такое открытое сердце ему дано было.
«Пронзенный волнами беспроволочного телефона, цыганской песней у Будапешта, сообщениями с нью-оркской биржи, сотрясаемый колебаниями невидимого эфира, на пересечении незримых звучаний всех радиостанций всех стран земли и не только земли – Вселенной! ибо и космические лучи проникают на десять верст в глубь океана, и инфракрасные и ультрафиолетовые и те, о которых никто еще и не мыслит – но кто пронзен состраданием, кто слышит песню людской тоски – не из Будапешта, а из соседней квартиры? и никакой беспроволочный телефон, нагромождение миллиарда электронов на миллиард протонов, никакая радиостанция не уловит незримую печаль земную и невидимую земную радость, а только сердце человеческое познает горесть и нужду другого сердца».