Том 14. Звезда надзвездная

В творчестве Диксона намечен путь описания мысль – чувство – словных движений: в рассказе «Червь» – ассоциации мысли и слов: в «Описании обстановки» пример нового восприятия вещевого мира. Стол и стул! – что можно сказать, только глядя и осязая, но какой развертывается богатый мир при мысле-чувство-словном восприятии!

Пруст и Джойс, корни которых в Толстом и Достоевском, самые видные представители нового восприятия и способа выражать это мысле-чувство-словное движение. Из русских самый близкий к Джойсу Андрей Белый стоит совсем одиноко в современной русской литературе, которая за немногими исключениями – а эти исключения сжаты в лучшем случае в крепкие рамки Толстого и Достоевского – информационна, т. е. только материал, как для иностранца, так и для русских вне России. Среди молодых, наиболее одаренных русских писателей вне России, «зарубежных», явно чувствуется устремление к Прусту и Джойсу; и если удастся им, в условиях очень трудных – вне стихии русского слова, создать цельное, оно будет иметь большое значение в русской литературе.

* * *

В мире начинается новая жизнь. Будет она хорошая или плохая, а новая. Раздавленная войной Европа, которую доканают революции, эта береговая полоса Океана передает свою «германо-романскую» культуру на тот берег Америке. Россия – Третий Рим – по старине наряженная в тюбетейку мечтает о американском укладе жизни. Русский человек, очутившийся на рубеже – между Америкой и Россией – там, где когда-то была Европа, что увидит он из пустыни, какие звезды? Одна звезда светит ему с разрушенного Шартрского собора –

Молюсь Тебе русскими словами.
Ты поймешь северную молитву, –
Племена поднимают знамя,
Все народы знают Тебя

Богородица – единственная милость,
Мария – крестная Мать.
В черной ночи звезда явилась –
Тихий путь, прозрачная даль.

И другая с застроенной домами св. Софии – звезда Византии Нового Рима –

Если в глухой вологодской деревне
Свечка горит пред иконой святой –
Не от тебя ли, сильной и древней,
Веру мы приняли, свет и покой?

Византия и Шартр, сейчас, когда колеблется вся земля, сердцу, которому открыта звезда земли, голос их подземной жизни особенно чуток:

Почему тебя Господь оставил,
Отдал все пустынному врагу?

Кому дано знать свою судьбу! И если скрывается человеку, то никак не «знанием», от «разума». Бывает, в стихах их «неразумном» складе – кто ж говорит в дневной работе жизни стихами! – совсем «невольно» высказывается тайность.

Мне кажется, я не отсюда родом,
Хотя к земле привык мой глаз,
И к этим далям и этим синим водам
Я странником пришел на краткий час.

Диксон умер, не дожив тридцати лет. Те кто его встречал в жизни, не позабудет – его чистоту глаз и свет.

* * *

В книге четыре отдела: I. Стихи, среди которых первая часть чистая лирика –

Долго странствую, много скитаюсь,
Вместе по миру с ветром кружу –
И всегда я к тебе возвращаюсь,
И всегда я к тебе прихожу…

стихи городские – «Окна». «Византия», «Шартр», «Франциск Ассизский», «Памяти Блока»; II. Сказка; III. Рассказы; IV. Легенды. К книге приложен указатель стихов и рассказов трех книг: «Ступени», Париж, 1929 (120 стихов), «Листья», Париж, 1927 (31 стих и 3 рассказа) и «Стихи и Проза», Париж, 1930 (120 стихов, сказка и 15 рассказов). Два портрета. Шесть концовок – рисунки В. Диксона из его черновых тетрадей. Предисловие Алексея Ремизова.

Я помню звезд бесчисленные свечи,
Как угольки в мерцающей золе,
Мне кажется, я не на этой встречной,
Любимой больно, родился земле.

Я только гость, оставшийся случайно
На перепутьи переночевать,
И лишь заря займется на окрайне,
Оставлю я случайную кровать.

И снова в путь – искать родное поле,
Где много звезд и много васильков,
Где жизнь без лжи, без горя и без боли,
Течет ручьем у тихих берегов.

А на земле останется за мною
Лишь слабый свет моих немногих слов,
Как снег, упавших тонкой пеленою
В прозрачной дали долгих вечеров.

Лучшая память о человеке – его слово. И как хорошо, что такая книга появилась в свет. Издание прекрасное. И выполнено тщательно.