Глава XII
В эти пасмурные дни лишь одна мысль из многих других приносила определенное утешение: такая ситуация не продлится вечно. Школьный семестр катился к концу. Скоро я освобожусь от соседства, парализовавшего все мои усилия. Я твердо решил, что последний день семестра будет означать конец моей связи с «Сэнстед Хаусом» и всем, что в нем находится. Миссис Форд найдет себе другого приспешника. Если её счастье зависит от возвращения Золотца, то пусть научится обходиться без счастья, как остальные обитатели падшего мира.
Между тем, однако, я по-прежнему выполнял свои обязанности. В результате какого-то мучительного, непонятного мыслительного процесса я пришел к заключению, что я по-прежнему отвечаю перед Одри за безопасность Золотца, и никакая перемена отношений не поколеблет эту позицию.
Возможно, к этому примешивалось и менее альтруистическое желание — обыграть Ловкача. Его присутствие в школе было вызовом мне. Разгадать его поведение я не мог. Не знаю, чего в точности я ожидал от него, но определенно не думал, что он станет бездействовать. Однако один день сменялся другим, а он по-прежнему ничего не предпринимал. Образцовый дворецкий. Наше общение в Лондоне заставляло быть настороже, его пассивность меня не обманывала.
Рано или поздно, не сомневался я, он перейдет к стремительным и неожиданным действиям, отточив план до мельчайших деталей. Но когда он ринулся в атаку, меня обманула крайняя простота его метода, и поражение он потерпел по чистой случайности.
Как я уже говорил, учителя в «Сэнстед Хаусе» — другими словами, все взрослые мужчины, за исключением самого Фишера, — собирались в кабинете мистера Эбни после обеда выпить кофе. Это была церемония, а в заведении вроде школы, где все катится по расписанию, вариантов нет. Иногда мистер Эбни уходил сразу после кофе, но посиделок не пропускал никогда.
В этот вечер, в первый раз с начала семестра, я был не настроен пить кофе. Уже несколько ночей я плохо спал и решил, что воздержание от него — хорошее лекарство от бессонницы.
Подождав для проформы, пока Глоссоп и мистер Эбни наполнят свои чашки, я тут же отправился к себе в комнату, где, бросившись на кровать, лежал в темноте, борясь с приступом депрессии, более глубокой, чем обычно. Одиночество и темнота очень подходили для моих мыслей.
Ловкач Сэм в эту минуту никак их не занимал. Ему в них места не было. И когда моя чуть приотворенная дверь начала медленно открываться, я насторожился не сразу. Но то ли едва слышный звук заставил меня очнуться от ступора, погнав кровь быстрее, то ли встрепенулся я оттого, что открывалась дверь очень странно — честный, обычный сквозняк не открывает ее толчками, украдкой.
Я бесшумно приподнялся, напрягся, насторожился. И тут кто-то очень тихо вошел в комнату.
Только один человек в Сэнстеде мог так войти. Меня это позабавило. Наглость Фишера щекотала мне нервы. Поступок, столь чуждый его обычным, осторожным методам. Этакое бесцеремонное вторжение, прямо похищение de luxe.[10] Будь сейчас глубокая ночь, я бы еще мог понять такие действия, но в девять вечера, когда ни Глоссоп, ни мистер Эбни, ни я не спим, и он может наткнуться на нас на лестнице, это полнейшая нелепость. Словом, я изумлялся нахальству Ловкача.
Я затаился, представляя, что будет, когда он включит свет. И он включил. Я любезно приветствовал его:
— Мистер Фишер! Чем могу служить?
Для человека, который умеет контролировать себя в сложных ситуациях, он принял удар неважно. Изумленно охнув, он круто обернулся.
Правда, опомнился он моментально. Я невольно восхитился. Почти немедля он снова стал вкрадчивым, словоохотливым Сэмом, который изливался передо мной в лондонском поезде, делясь теориями и мечтами.
— Сдаюсь, — дружелюбно сказал он, — эпизод закрыт. Я — человек мирный, а вы, как понимаю, не станете спокойненько полеживать в постели, если я войду в другую комнату и похищу нашего юного друга. Разве что вы опять переменили решение. Тогда, может, 50 на 50 не соблазнит?
— Ни чуточки.
— Что же, я просто спросил. На всякий случай.
— Да, как же с мистером Эбни? Что, если мы столкнемся с ним на лестнице?
— Ну уж нет, — доверительно проговорил Сэм. — Вы, как я понял, кофе сегодня не пили.
— Не пил. А что? Он покачал головой.
— Кто бы мог подумать! Молодой человек, разве мог я предугадать, что именно сегодня, после того как вы ежевечерне пили кофе, вы вдруг пропустите его? Вы наказание какое-то, сынок. Прям вышли на тропу войны.
Так вот оно, объяснение.
— Вы, подсыпали что-то в кофе?
— А то! Столько подсыпал, что один глоток помог бы страдающему бессонницей, не успеет он и доброй ночи сказать. То пойло, какого хлебнул Рип ван Винкль, в сравнение не идет. И надо же, всё понапрасну! Н-да…
Он направился к дверям.
— Мне оставить свет гореть, или вам лучше в темноте?
— О, пожалуйста, оставьте! В темноте я, пожалуй, засну.
— Только не вы! А если и заснете, вам приснится, что я тут, и вы мигом проснетесь. Из-за вас, молодой человек, бывают моменты, когда мне так и охота кинуть всё к черту, да приняться за честный труд.
Он примолк.
— Ну, пока погодим. Нет, — встрепенулся он, — у меня еще есть пара снарядов в запаснике. Еще поглядим!
— Ладно. А в один прекрасный день, когда я буду прогуливаться по Пиккадилли, проезжающий автомобиль забрызгает меня грязью. Из окна машины на меня кинет чванливый взгляд богач, и я, вздрогнув от удивления, узнаю…
— И почуднее вещи случаются. Куражьтесь, сынок, пока побеждаете. Мои неудачи не продлятся вечно.
С печальным достоинством он вышел из комнаты, но через минуту появился снова.
— А я тут вдруг подумал: 50 на 50 вас не впечатляет. А может, дело сдвинется, если я предложу 25 и 75?
— Ни в коей мере.
— Н-да… А предложение-то роскошное.
— Просто изумительное. Но, боюсь, я не вступлю в сделку ни на каких условиях.
Сэм ушел, но тут же вернулся. Голова его выглянула из-за двери, точно у Чеширского кота.
— А не станете потом говорить, что я не дал вам шанса? — беспокойно осведомился он.
И снова исчез, на этот раз окончательно. Я услышал, как он протопал по лестнице.
Итак, мы дожили до последней недели семестра, последних дней последней недели. В школе царило каникулярное настроение. У мальчиков оно приняло форму беспорядка. Те, на которых Глоссоп до сих пор только рявкал, теперь заставляли его рвать на себе волосы. Те, кто раньше всего лишь плескался чернилами, теперь разбивали окна. Золотце бросил сигареты и перешел на старую глиняную трубку, которую отыскал в конюшне.
Что до меня, я чувствовал себя, как измученный пловец, берег от которого совсем близко. Одри всячески избегала меня, а когда мы случайно всё-таки сталкивались, держалась холодно и вежливо. Но теперь я страдал меньше. Еще несколько дней, и я покончу с этой фазой моей жизни, она снова станет для меня лишь воспоминанием.
Полнейшее бездействие отличало в эти дни Фишера. Он больше не пытался повторять своих попыток. Кофе не содержало чужеродных снадобий. Сэм, подобно молнии, дважды в одно и то же место не ударял. Душа у него была артистическая, и ему не нравилось латать испорченную работу. Если он предпримет новый ход, это будет, не сомневался я, что-то новенькое, оригинальное.
Забывая о том, что я всем обязан только удаче, я раздувался от самодовольства, думая о Сэме. Я потягался с ним умом и выиграл. Достойно всяческой похвалы для человека, ничего особенного до сих пор не совершавшего.
Если не хватало прописных истин, вбитых в меня в детстве, и моего несчастья с Одри, меня мог бы остеречь хотя бы совет Сэма — не праздновать победу, пока не окончена битва.
Однако, признавая истины в теории, человек всегда крайне изумляется, когда они сбываются на практике. Мне пришлось удивиться в предпоследнее утро семестра.