— Нет, но выгрузили гораздо позже, при третьем заходе на Камчатку. А сперва свозили в Японию и к Сахалину...
Я знаешь почему про это железо говорю? У меня в голове все время вертится сравнение: как железо лежало в трюме, так на душе у Крузенштерна лежала тяжесть. Чем это кончится? Он собрал все свое мужество и нес свою службу, словно ничего не случилось. С невозмутимым видом расхаживал по палубе, следил за работами, давал поручения офицерам, находил время пошутить с матросами. А ночью писал в большой тетради из грубой синей бумаги скрипучим пером из гусиного крыла свои наблюдения о жизни нукагивцев, о плавании к островам Сандвичевым и о том, как в непрерывных туманах, выполняя поручение министра коммерции графа Румянцева, искал он остров Огива-потто, которого не было на свете... Ни перед кем ни разу не выдал он тревоги. Но он же понимал: обвинение в бунте может стоить не только должности и чина, но и головы...
Наконец прибыл генерал-майор Кошелев с солдатами. Начались разборы. При губернаторе снова Резанов назвал Крузенштерна бунтовщиком. Тот с холодным спокойствием выложил на стол шпагу:
— Отправьте меня в Петербург. Плыть с вами, ваше превосходительство, дальше не считаю возможным.
— Это я не считаю!
— Тем более...
Неделю шло разбирательство. Ух как бушевал Резанов! Снова слышались слова: мятеж, бунт, каторга. Моряки понимали, что это не пустые угрозы. Сейчас на стороне Резанова была сила, была власть.
Все было... кроме корабля.
Посланник мог лишить Крузенштерна командирской должности (и не раз объявлял об этом), мог устроить суд, мог, наверно, и в кандалы заковать строптивого капитана. Но заставить его вести корабль не мог, если тот не захочет. А плыть-то было надо. Не выполнить волю императора и отказаться от посольской миссии его превосходительство не смел.
И Крузенштерн понимал, что надо плыть. Не ради посольских дел, не ради торговых планов. Для новых открытий, для науки. Для славы России и ее флота. Чтобы никто не сказал потом, что русские так и не сумели обойти вокруг света...
Понимал это и генерал-майор Кошелев.
Положение у губернатора оказалось трудное. Как представитель власти, он обязан был поддерживать посланника, царского вельможу с полномочиями. А по-человечески он сочувствовал Крузенштерну. Целых семь дней он с утра до вечера вел разговоры, стараясь помирить Резанова и офицеров "Надежды". Наконец примирение состоялось.
Резанову дали несколько солдат для личной охраны и большего почета. Кавалерами посольства были зачислены капитан местного гарнизона Федоров и брат губернатора поручик Кошелев. Живописец Курляндцев и доктор Бринкин, утомленные плаванием, отправились через Сибирь домой. Отбыл в Петербург и Федор Толстой. И Крузенштерн, и Резанов одинаково рады были избавиться от скандального графа.
Окончание тяжких споров отпраздновали обедом на борту
"Надежды" и салютом из пушек.
Дольше всех непримиримым оставался Ратманов. Требовал отправить его в Петербург, видеть не мог Резанова. Но уступил уговорам Крузенштерна, с которым они были "в совершенном дружестве". Тут, кстати, пришел приказ о производстве Ратманова в капитан-лейтенанты.
Вскоре "Надежда" отправилась с посольством в Японию...
— А "Нева"?
— Да "Невы" и не было в Петропавловске! Она же еще от Сандвичевых островов ушла своим маршрутом на Кадьяк!
— Ох, правильно. Я и забыл...
— Заговорил я тебя, Толик. Ты уже спишь...
— Нет... А с лейтенантом Головачевым-то что было. Почему он застрелился?
— Это еще долгий разговор... Тут опять многое связано с Резановым. Ты ведь читал у Нозикова о посольстве в Японию? Успеха там Резанов никакого не добился. Японцы жили замкнуто, вели торговлю только с голландцами и корабли других наций видеть у себя не хотели. Тогда Резанов... Э, да ты, кажется, спишь?
"Нисколько, — не то прошептал, не то подумал Толик. — Вы, пожалуйста, рассказывайте..."
Курганов что-то сказал еще, потом стало очень тихо. Только стучал в этой тишине хронометр. Будто на звонкое полосное железо роняли медные гвоздики.
ЗАВЕСТИ ЧАСЫ!
Утром, когда Толик с Султаном примчались домой, оказалось, что Варя тут как тут. Она прямо с новогоднего вечера в институте отправилась на вокзал, удачно купила билет на проходящий поезд Москва — Владивосток и в семь часов была уже дома.
Варя затормошила Толика, расцеловала его, расхвалила елку, а Султан прыгал вокруг и пытался взвалить передние лапы Варе на плечи. На елке вертелись и позванивали шары...
Вечером пришли гости — Варины бывшие одноклассники, мамина подруга тетя Римма. И Дмитрий Иванович пришел. Принес Толику в подарок книжку "800 лет Москвы"... Мама послала Толика к Эльзе Георгиевне, чтобы пригласить и ее.
В комнате Эльзы Георгиевны стояла мебель с завитушками и черное пианино с медными подсвечниками. А на коричневых обоях всюду белели наклеенные бумажные солдатики. Всякие. И старых времен — в ботфортах и треуголках, и красноармейцы в буденовках, и заграничные какие-то — в касках непривычной формы. Были и гладиаторы (как Спартак на коробке с карандашами) и севастопольские матросы прошлого века, и крестоносцы (как в фильме "Александр Невский"). Когда Толик с мамой переехали в этот дом и зашли к Эльзе Георгиевне познакомиться, Толик просто глаза вытаращил. Мама тоже с интересом смотрела на солдатиков. А Эльза Георгиевна сказала непонятно:
— Пусть. Мне уже ничего не страшно...
Сейчас Эльза Георгиевна поотказывалась от приглашения, а потом пришла. Патефон сипловато играл "Рио-Риту". Варины друзья танцевали, цепляя плечами елочные ветви. Эльза Георгиевна с Дмитрием Ивановичем и тетей Риммой чокнулась рюмочкой ликера, поулыбалась, потом поднялась и стала разглядывать елку.
— Красавица, — сказала она. — Ах какая красавица... (Будто и не удивлялась недавно, зачем такая.) Вадим Валентинович тоже любил елки. Как ребенок. И всегда делал сам игрушки, особенно солдатиков... Странное увлечение, да? Характер был — мухи не обидит, а увлекался солдатиками... — Она вдруг коротко, со всхлипом рассмеялась: — Ну скажите, кому мог помешать тихий бухгалтер со своими бумажными солдатиками?
Дмитрий Иванович встал и что-то негромко стал ей говорить. Толик смотрел с беспокойством: Эльза Георгиевна могла расплакаться... Но к нему подскочила Галя — Варина подруга:
— Толик! Пошли танцевать! Тоже мне, кавалер, стоит и глазами хлопает! — И завертела его по комнате.
...На следующий день Варя умчалась в свой Среднекамск. А каникулы покатились, как и полагалось каникулам, — беззаботно и до обидного быстро. Днем Толик убегал на городскую площадь, где стояла елка, вертелась под музыку карусель, а на ледяных горах мальчишки катались на фанерках и устраивали игру в "пятьсот веселых". Или с ребятами из своего класса, с Васькой Шумовым и еще с кем-нибудь катался со склонов Земляного моста в логу. Особенно хорошо было кататься при луне. Луна стала уже почти круглая, и снег сверкал под ней голубыми огоньками, а ели и крыши сказочно чернели на зеленом небе...
Один раз Толик зашел к Арсению Викторовичу. Тот сидел за столом и писал. Толику он обрадовался:
— Молодец, что пришел! А я вот тут... Решил немного про детство Ивана Федоровича написать. Как он на "Надежде" вспоминает свои игры с братьями. У него много братьев было...
Толик почувствовал: хотя и рад ему Арсений Викторович, а хочет поскорее остаться один. Видно, не терпится ему опять сесть за рукопись... Но, торопливо прощаясь, Толик все же не удержался от короткого разговора:
— Арсений Викторович, вот эта карта у вас — она морская?
— Вполне... Это меркаторская карта мира. Был такой ученый — Герард Меркатор, он придумал эту картографическую проекцию, когда параллели и меридианы пересекаются под прямым углом. Очень удобно для штурманского дела... Я, наверно, непонятно объясняю?
— Понятно, — соврал Толик. — Она с корабля?
— Едва ли. На судах карты поменьше, а такие висят в пароходных конторах, в кабинетах адмиралов... Я ее добыл случайно в Ленинграде у родственников давнего знакомого. Она была спрятана в старый диван, и ее чудом не сожгли... До войны у меня была такая же, я на ней проложил весь путь Крузенштерна...