То ли дело теперь! Смотрим письмо в новом номере «Обсервер»:
«Глубокоуважаемый сэр. Рели принять гипотезу, что мозг — лишь орудие, но не источник мысли, понятия «дух» и «душа» становятся излишними».
Ну, что это! Где кукушка? Я бы легко и просто ввел ее, скажем, так:
«…орудие, но не источник мысли, то и шут с ним, его дело. А вот нам с вами интереснее, что сегодня, 1 января, я отчетливо услышал «ку-ку!» в самом центре города. Помню, я спросил констебля, отводившего меня в участок, можно ли считать это рекордом».
Так написал бы Друг народа или Поборник истины, но это не предел. Смотрите, как грубо, как резко меняет он тему, словно подскакивает к стойке за пять минут до отхода поезда. Многоопытный Британец или Налогоплательщик даже начнет иначе:
«Чу. Внимание мое приковала…»
Прежде чем я вошел в игру, мне казалось, что такие выражения свойственны мечтателям, которых занимают не газеты а скажем, династия Мин. Но когда я вступил в славный клан журналистов, я понял свою ошибку. Так пишут не мечтатели, а истинные мастера.
Начнем с первой ступеньки:
«Гл. сэр! Вчера я слышал кукушку…»
Через годик-другой доходим до:
«Гл. сэр! Кукушка снова с нами. Звонкий звук оглашает окрестность. Не далее как вчера…»
Наконец, в должное время, вступает упомянутый оборот речи.
Все это происходит исподволь, без формальностей, церемоний или инициации. Автор повинуется чувству, словно хороший адвокат.
Однажды я грубо ошибся, и Многодетная мать поставила меня на место.
— Либби, — сказал он (ибо я подписывался «Разочарованный Либерал»). — Либби, я должен вас поправить. Вчера, в «Тайме», вы написали, что ваше внимание что-то привлекло.
Я был молод и своеволен, а потому ответил:
— По-моему, все верно.
— О, нет! — сказал Мать. — Не «привлекло», а «приковало». Смотрите, что пишет Теннисон:
Больше я таких ошибок не делал.
Вернемся к доктору Джонсону. Зря я на него рассердился, он был не в себе, тут и не то скажешь. Его довел лорд Честер-филд. Надеюсь, вы помните, что было: он хотел, чтобы лорд стал его покровителем, а тот отшвырнул нечастного мыслителя, словно шелковое покрывало.
Когда я писал для грошовых изданий, гадая, когда доведется в следующий раз выпить кофе, я нередко тосковал по системе, распространенной в XVIII столетии (если помните, об этом сказано в Предисловии). Какая жизнь! Ни тебе слез, ни крови, ни пота. Пробеги список пэров и выбери покровителя.
Тут нужен слабоумный, но все они были хороши, а без наших жутких налогов могли спокойно швыряться кошельками. Иногда подходящего лорда указывал добрый друг.
— Чем тебе плох Сангазур? — говорил он. — Я знаком с нянькой, которая его уронила. Польсти ему, сколько надо, и положись на Бога. Да, не забывай вставлять «Ваша светлость».
Я не совсем уверен, как это все шло. Видимо, вы ждали, когда намеченная жертва напишет стихи, а потом болтались у нее в передней, пока вас не примут. Лорд лежал на диване, листая тогдашний журнал. Когда он произносил: «Да?» или «Кого это черти носят?», вы объясняли, что пришли на него взглянуть.
— Нет-нет, ваша светлость! — говорили вы. — Не затрудняйте себя, читайте! Только взглянуть.
И прибавляли, что особенно привлекает вас благородный лоб, за которым слагалась «Ода весне». Эффект не заставлял себя ждать.
— Ой, правда? — восклицал юный пэр, смущенно выводя вензеля левой (или правой) ногой. — Вам понравилось?
— Понравилось! — восклицали и вы. — Да я вознесся на седьмое небо. Скажем, строка: «Весенний день, о ты, весенний день!» Как это вам удается, ваша светлость?
— Да так, знаете, как-то…
— Гений! Гений! Простите, ваша светлость, вы регулярно трудитесь или ожидаете вдохновения?
— Да как когда… А вот вы, часом, не пишете? Такой умный молодой человек… Пишете, а?
— Бывает, ваша светлость. Конечно, до вас мне далеко, Но — бывает, пописываю.
— И как, выгодно?
— Ну что вы, ваша светлость! Теперь без патрона не прожить, а где их взять, патронов? Но что там!.. Как это у вас, ваша светлость? «Весенний день, о ты, весенний день, Когда кукушке куковать не лень». Поразительно!
— Неплохо, э? Мне и самому нравится. А кстати, почему бы вам не взять меня в патроны?
— О, ваша светлость! Какое благородство!
— Значит, заметано. Скажите дворецкому, чтобы дал вам полный кошелек.
Недавно я заметил, что патроны возвращаются. Дело было так: в одной статье я, по ходу рассуждений, поместил свой номер телефона. «Каждый человек, живший в Нью-Йорке, — писал я, — должен рано или поздно решить, будет ли его номер в телефонной книге. Или номер есть, или его нет. Третьего не дано». Сам я, должно быть, дал свой номер, чтобы было что почитать долгим зимним вечером. Смотрите, как красиво:
«Вудхауз, П.Г. Парк-ав. 1000 Б-8-50-29».
Куда благозвучней, чем «Вудак, Норма Л., там-то и там-то, М-8-43-76», которая идет прямо передо мной, или «Вудчик, Дж. Д., там-то и там-то, М-6-49-33» (сразу после). Вообще-то ничего, бывает хуже, но все-таки далеко им до «Вудхауз, П.Г. Парк-ав.» и так далее.
Когда мной овладевает печаль, я открываю нужную страницу, и сердце возносится горе. «Вудхауз. П.Г, — шепчу я, — Парк-ав. 1000… В-8… 50–29…». Да, красиво.
Конечно, тут есть опасность — вас окатят презрением гордецы, имея в виду, что такому ничтожеству незачем скрывать свой номер, кто ему позвонит!
Однако я стоял на своем, внедряя в умы свой адрес и номер (Вудхауз П.Г., Парк-ав. 1000, Б-8-50-29, если забыли). Шут с ними, с гордецами. Чем я выше, в конце концов, Аак-лус, Вальбурги Э. или Циттфельда, Сэм?
Так вот, мне стали звонить, человека по два — по три в день. Трудно поверить, но один субъект из Пасадены (Калифорния) сообщил, что пишу я мерзко, читать он меня не станет ни за какие деньги, но очерки еще ничего, а потому он хочет прислать мне изображение голой красотки на берегу Луары. Я согласился — кто тут откажется? — и она висит над моим письменным столом. Веду же я к тому, что не только поклонники могут выказать добрую волю.
Мы, творцы, живем творчеством, но иногда что-нибудь нужно. Если патроны и впрямь возвращаются, надо их поддержать.
В данный момент мне не помешали бы:
Мячи для гольфа.
Табак.
«Роллс-ройс».
Собачий корм для 1) фокстерьера, 2) пекинеса, 3) еще одного пекинеса.
Кошачий корм (она любит горошек).
Бриллиантовое ожерелье (для жены).
Можно и ящик шампанского, и теплые вещи. Акции стального треста? Что ж, это неплохо.
VII
РАЗМЫШЛЕНИЯ О ЮМОРИСТАХ
Что ж, любезный Уинклер, время шло, и, следуя методу Джонса (книга, книга, книга, не говоря о рассказах и мюзиклах, вылетавших из меня, словно летучие мыши из амбара), следуя этому методу, я достиг сравнительного благосостояния. Двадцать один роман печатали в «Сатердей Ивнинг Ревью», из номера в номер, и за второй я получил 5 тысяч, за третий — 7500, за четвертый — 10000, а за пятый — целых 20.
Что до последней дюжины, я получал по 40000 за штуку. Неплохо, даже очень неплохо, но я всегда понимал, что не принадлежу к великим. Как Дживс, я знаю свое место, а оно — в дальнем конце стола, среди самой мелкой челяди.
Поставляю я «легкое чтиво», а тех, кто это делает, иногда именуют юмористами, но непременно презирают. Высокоумный люд кривит губы. Если я вам скажу, что в последнем номере «Нью-Йорка» меня назвали болбочущим эльфом, вы поймете, каких высот достигла злосчастная тенденция.
Это даром не проходит. Если человека называют «б. э.», он падает духом. Он не ест овсянку, он бродит, выпятив губы подкидывая камешки, он держит руки в карманах. Еще немного, и он переключится на серьезные книги о социальных условиях, а мир потеряет юмориста. При таком положении дел они исчезнут скоро. Веселый, голосистый хор и так сменился одиноким писком. Из чащи еще доносится звонкий голос Бродяги,[42] но как только лорд Бивербрук или другой газетный магистр назовет его болбочущим эльфом, он сдастся, и что же тогда будет?
42