Услыхав этот голос, звуки которого были очень хорошо ему знакомы, мой отец вскрикнул от изумления и радости и бросился к своему гостю, который принял его в свои объятия.
После продолжительных поцелуев оба мужчины перешли в другую комнату, в которой они пробыли вдвоем более двух часов. Но, — сказал дон Маркос, перебивая свою речь, — эта история не очень интересна для вас. Я невольно увлекаюсь моими воспоминаниями. Я постараюсь сократить ее.
— Извините меня, — ответил ему Альбино, — напротив, я слушаю вас с живейшим интересом.
— Имя этого старика было Евстакио Кальдерон. Это был старинный товарищ моего отца по оружию; десять лет они сражались рядом друг с другом против испанцев. Дон Евстакио, оставшись вдовцом с сыном и кроме того принявши на свое попечение дочь своего брата, убитого в одном из набегов, которые так часто здесь бывают, решился удалиться из Пуэблской провинции, где первоначально приютился, но которая напоминала ему столь печальные события, и возвратиться к старинному своему другу, с которым он хотел дожить остаток своих дней. Мой отец с радостью выслушал это сообщение дона Евстакио, и он поселился в нашем доме.
Его дочь, донна Паула, принялась заниматься хозяйством; старый солдат стерег дом, а его сын Рафаель, с которым я тотчас же сильно подружился, ездил с моим отцом и со мною на ловлю.
Таким образом прошло пятнадцать лет. Эти пятнадцать лет были счастливейшими годами моей жизни.
Дон Евстакио умер, завещав моему отцу небольшую сумму денег, поручая ему свою племянницу и свою дочь Антонию, уже большую и прелестную девушку, черные глаза которой заставляли сильнее биться мое сердце, когда они устремлялись на меня с выражением невыразимой нежности.
Однажды, в то время когда мы с Рафаелем были на охоте, мой друг, который был немного постарше меня, признался мне в своей любви к его кузине; по тяжелому чувству, какое я почувствовал, услыхав это неожиданное сообщение, по холоду, которым оледенело мое сердце, я понял, что и я также полюбил ее. Увы!.. Антония была до того прелестна, что невозможно было не влюбиться в нее.
Я с большим трудом успел скрыть мое волнение и успел скрыть свою печаль так, что Рафаель ничего не заметил.
Мой друг рассказывал мне о своей любви по целым дням, с тою обильною любезностью, с какой влюбленные говорят о предмете своей любви.
Рафаель и не подозревал того, что он терзал меня этим. Ежели бы он мог заподозрить мои чувства к Антоние, то его дружба ко мне была столь откровенна, что, быть может, опасаясь сделать меня несчастным, он попытался бы ежели не забыть Антонию — это было выше человеческих сил, то отказаться от нее.
Но я так искусно притворялся равнодушным, что совершенно провел его; он начал даже упрекать меня в бесчувственности.
Я провел ужасную ночь; на другой день я принял твердое решение.
Я встал с постели до восхода солнца и, употребив всевозможные предосторожности, чтобы никого не разбудить, вышел из дому с намерением удалиться навсегда.
На рейде стояло американское китоловное судно; я знал, что оно нуждалось в матросах, явился к капитану и был им принят. Спустя два часа корабль вступил под паруса и удалялся с попутным ветром в направлении к берегу N.О., где ему было назначено крейсирование для ловли жемчуга.
Дон Маркос остановился; он встал, взял из шкафа бутылку и откупорил ее.
— Не находите ли вы, так же как и я, — сказал он, — что пулька производит сердцебиение? Выпьем лучше траго де рефино де Каталюна: оно превосходно и оживит нас.
Дон Альбино подал ему свой стакан не отвечая; они чокнулись и духом опорожнили свои стаканы до последней капли.
— А потом? — спросил дон Альбино, заметивши, что его хозяин хранил молчание.
— Это верно, я не окончил, — сказал он, — выслушайте же. — голос его был сух; отрывочные звуки свидетельствовали о душевном страдании, а между тем лицо его было спокойно.
— Прошло три года, — сказал он, — во время которых я объехал почти вокруг света, плавая то с англичанами, то с французами, а чаще всего с североамериканцами.
В продолжение этих трех лет я не получал никакого известия ни о моем отце, ни о Рафаеле. Кто сообщил бы мне об них?
Во время моих бродяжнических курсов, увлекаясь примером наших товарищей, а также и желанием забыть мою любовь, я износил мое сердце во всех портах, в которых побывал мой корабль, растрачивая свою жизнь без цели и без удовольствия в оргиях, которым я предавался с лихорадочной жаждой, но которых, однако же, я стыдился впоследствии. Однажды судно, на котором я находился, бросило якорь в Сан-Бляс.