— Видите, сын мой, — сказал маркиз, — все туг вступаются за вас, один лишь я обвиняю… Что же скажете вы в свое оправдание?
— Ничего, — сухо ответил граф.
— Ничего? — гневно вскричал старик.
— Да, отец, ничего! Все равно вы не стали бы слушать меня; а если бы и выслушали, все равно не поняли бы меня. О, не потому, конечно, — поспешил добавить граф, заметив протестующий жест отца, — что у вас не хватит ума, а потому, что этому помещает ваше высокомерие. Избалованный привилегиями знати, вы привыкли судить с особой точки зрения и людей и события, у вас выработалось своеобразное понятие о чести…
— Что же, сударь, по-вашему, на свете существуют две чести? — вырвалось невольно у маркиза.
— Нет, отец, — спокойно ответил Родольфо, — честь, конечно, одна, но понимают ее по-разному. Только что, например, мой брат высказал, ничуть не возбудив при этом вашего негодования, мысль, что дворянину позволительно соблазнить молодую девушку и превратить ее в свою любовницу, но непозволительно взять ее в жены, ибо этим он запятнал бы честь своего рода. Очевидно, дон Фернандо глубоко проник в суть вопроса, и не мне спорить с ним. Тем лучше, вы сами сказали, отец: «пора кончать». Будь по-вашему. Я не намерен вступать в неравную борьбу с вами. Когда я прочел ваше послание, я тотчас же понял, зачем вы вызываете меня; я знал заранее, какой приговор ожидает меня. И все же, как видите, я покорно откликнулся на ваш приказ. В чем обвиняют меня? В том, что я вступил в брачный союз с дочерью одного индейского касика? Что ж, это правда, объявляю об этом во всеуслышание. Своим происхождением она, быть может, не менее знатна, чем я, но сердце ее, во всяком случае, благороднее моего. Что же еще вменяют мне в вину? То, что я друг Идальго и один из его ближайших сподвижников? И это правда! Я горжусь дружбой, которой он осчастливил меня; я ставлю себе в заслугу, что разделяю свободолюбивые стремления моего народа, хотя вы и считаете их преступными. Эта земля, открытая и завоеванная нашими предками, стала нашим отечеством. За эти три века мы перестали быть испанцами, мы превратились в мексиканцев. Час борьбы настал! Пора свергнуть, наконец, иго Испании, этой так называемой родины, которая жиреет на нашей крови, упивается нашими слезами, обогащается нашим золотом! Я знаю, с какой силой обрушится на меня после этих слов ваш гнев, знаю, какое суровое наказание ожидает меня.
Мое сердце разрывается от боли… Бог свидетель, я глубоко люблю и уважаю вас. Но в моем великом горе у меня остается все же одно утешение: верный девизу предков, я всем пожертвовал ради чести. Совесть моя чиста, и настанет, быть может, день, когда вы, поняв, что я не погрешил против нашей фамильной чести, простите меня.
— Никогда! — вскричал маркиз. Раскаты его голоса загремели с особой силой после вынужденного молчания во время речи сына. — Никогда! Подите прочь! Знать вас больше не хочу! Вы больше мне не сын! Прочь отсюда, негодяй, я…
— Во имя Бога, — вскричала маркиза, бросаясь на шею мужу, — только не проклинайте его: несчастный и так уж достаточно наказан!.. Никому не дано права проклинать, и меньше всего отцу. Берегитесь, Бог отомстит вам за него! На несколько мгновений маркиз погрузился в угрюмое молчание; потом простер руки к сыну и с грустью произнес:
— Идите, и да хранит вас Бог! Отныне у вас нет больше семьи. Прощайте!
Граф едва держался на ногах; шатаясь под тяжестью приговора, он молча вышел из комнаты.
— Сын мой! — душераздирающим голосом воскликнула маркиза. Обезумев от горя, она бросилась было за ним, но безжалостный старик грубо схватил ее за руку.
— У вас один только сын, сударыня! — взвизгнул он. И, указав на лицемерно склонившегося перед нею Фернандо, добавил:-Вот он!
Разбитая горем маркиза, отчаянно вскрикнув, упала без чувств к ногам старика. Но тот в свою очередь, измученный душевной борьбой между велениями гордости и отцовской любовью, бессильно свалился а кресло и, закрыв лицо руками, глухо зарыдал. А дон Фернандо бросился из комнаты вслед за графом не для того, чтобы вернуть или утешить бра— та, а для того только, чтобы скрыть радость, вспыхнувшую на его лице при роковой развязке интриги, узлы которой он с чисто дьявольским терпением так долго завязывал.
Глава VIII
ДВА БРАТА
Из Красной комнаты дон Родольфо вышел с сокрушенным сердцем, с пылающей, как в огне, головой. Тяжело переживая вынесенный ему приговор, он опрометью, словно подхлестываемый отцовским гневом, кинулся прочь с намерением как можно скорее и навсегда покинуть асиенду. Его мустанг стоял на том же месте, где он оставил его. Молодой человек отвязал коня, схватил повод, но в тот миг, когда он уже вдел ногу в стремя, чья-то рука тяжело опустилась на его плечо. Дон Родольфо вздрогнул, словно от прикосновения раскаленного железа; перед ним стоял его брат. Гневный румянец залил лицо графа, его руки судорожно сжались, глаза сверкнули; ему удалось, однако, усилием воли сдержать себя.
— Что вам угодно, брат? — твердо произнес он с подчеркнуто ледяным спокойствием.
— Пожать вам на прощание руку, — плаксивым голосом ответил дон Фернандо. Граф с минуту глядел на него с нескрываемым презрением; отстегнув затем шпагу от своего пояса, он протянул ее брату.
— Возьмите, Фернандо, — с усмешкой произнес он, — эта шпага по праву принадлежит теперь вам; ведь отныне вы один будете носить фамилию и титул нашего семейства. Вот вы и дождались моего наследства, вот и увенчались успехом ваши желания…
— Брат… — пролепетал было дон Фернандо.
— Заметьте: я ни в чем не упрекаю вас, — немного свысока продолжал дон Родольфо. — Пользуйтесь спокойно моим имуществом. Дай Бог, чтоб оно не легло в будущем слишком тяжелым бременем на ваши плечи; дай Бог, чтобы воспоминания о дурном поступке не отравили последних дней вашей жизни. Прощайте! На этой земле мы больше никогда не встретимся.
С этими словами дон Родольфо уронил на землю шпагу, не принятую братом, вскочил в седло и поскакал во весь опор, ни разу не обернувшись на стены замка, в котором он некогда родился и из которого был изгнан отныне навсегда. Несколько мгновений побледневший дон Фернандо простоял с опущенной головой, подавленный стыдом от сознания низкого поступка, который он не постеснялся совершить. Муки совести уже начали терзать его душу…
Когда топот коня дона Родольфо замер, наконец, в отдалении, дон Фернандо поднял голову, отер пот, выступивший на его лице, и подобрал шпагу, брошенную к его ногам.
— Бедняга! — пробормотал он. — Я очень виноват перед тобою, Родольфо…
Тяжело вздохнув, он медленно поплелся в замок. Дон Родольфо де Могюер сдержал свое слово: он никогда больше не возвращался в асиенду дель Торо. Никто никогда не слышал ничего о нем. Даже самые близкие его друзья не видели графа со времени последнего посещения им асиенды; никто не знал, что сталось с ним. Год спустя несколько индейцев, уцелевших после побоища у моста Кальдероне, где повстанцы были разбиты испанским генералом Каллеха, распустили слух, что дон Родольфо, сражавшийся бок о бок с Идальго, был убит во время отчаянной атаки, предпринятой им против центра расположения испанских войск, с целью спасти пошатнувшееся положение повстанцев. Этот слух, однако, не подтвердился. Энергичные поиски, произведенные по распоряженкто молодого маркиза на поле битвы, не дали никаких результатов: тело графа не было найдено среди павших в бою. Судьба дона Родольфо продолжала оставаться неизвестной.
Дон Фернандо между тем по приказу отца принял титул брата, взял себе в жены донью Орелио де Торре-Асюль, предназначавшуюся его отцом для дона Родольфо.
Маркиз и маркиза прожили еще несколько лет; маркиз скончался почти вслед за маркизой. Оба они унесли с собой в могилу, словно яд отравленной стрелы, угрызения совести за изгнание из семьи их первенца. Но маркиз, непримиримый до последнего своего часа, ни единым вздохом не выдал своей душевной боли; он так и умер без имени сына на устах. К тому же сбылась заветная мечта маркиза: он сошел в могилу с сознанием того, что его род будет жить в появившихся на свет внуках.