Ее окружала ночь, она была одна, затерявшаяся в диком лесном безлюдье. Донья Марианна попыталась было вернуться назад. Но уже исчезла стежка, которую по дороге сюда протоптала ее лошадь; примятая копытами трава успела выпрямиться. Кругом была непроглядная тьма, в четырех шагах не было видно ни зги, и девушке стало ясно, что всякая попытка найти дорогу только заведет ее в еще большую глушь. Мужчина, очутившийся в таком положении, нашел бы какой-нибудь выход. Он развел бы костер, который защитил бы его от холода и держал бы на почтительном отдалении зверей; на случай нападения он мог бы пустить в ход огнестрельное оружие. У доньи Марианны нечем было развести огонь; у нее не было и оружия, которым, впрочем, она вряд ли могла бы воспользоваться. А впереди долгая ночь, сулившая ей гибель. Как упрекала она себя за свою легкомысленную самоуверенность! Но жаловаться было поздно, приходилось покориться судьбе.
В первый момент, когда донья Марианна поняла, что бесповоротно погибла, ею овладело глубокое отчаяние — сказалась присущая женщинам слабость. Но постепенно наступила реакция. Донья Марианна была верующей, и прежде всего она, сойдя с коня, опустилась на колени и прочитала молитву. Поднялась она совсем успокоенной, а главное, сильной. Конь, поводья которого она не выпускала из рук, неподвижно стоял рядом с ней. Марианна ласково потрепала рукой благородное животное, этого последнего оставшегося с ней друга. Затем, повинуясь какому-то безотчетному внушению, она расстегнула все пряжки подпруги, в кровь расцарапав при этом свои прелестные, но неумелые руки.
— Милый Негро, — печально проговорила она, снимая с него уздечку и седло, — я не хочу, чтобы ты поплатился жизнью за мою ошибку. Возвращаю тебе свободу. Может быть, верный инстинкт животного поможет тебе найти дорогу и спастись. Ступай же, мой добрый друг! Вперед! Ты свободен. Лошадь весело заржала и, сделав гигантский скачок, исчезла в темноте.
Донья Марианна осталась одна, теперь уже совсем одна.
Глава XXI
ТВЕРДАЯ РУКА
Трудно себе представить, какие ужасы таит в себе ночная мгла в американских лесах. Даже в полдень солнце не в силах прорваться сквозь этот гигантский зеленый шатер. Днем здесь все погружено в неясный полумрак, а ночью тьма становится такой густой, что, кажется, ее можно прощупать руками. Нигде ни малейшего просвета в этом хаосе, лишь изредка в чаще кустарника зловеще блеснут зрачки какого-нибудь хищного зверя. Они мелькали все чаще и чаще, появлялись и там и сям. Значит, грозные обитатели леса выползли уже из своих логовищ, готовясь под покровом воцарившейся в лесу ночи справлять свои кровавые тризны. Отовсюду — из-за каждого бугорка, из каждой лощинки — неслись неясные шумы, не имеющие названия на человеческом языке: одни — звучные и пронзительные, другие — басовитые и урчащие, третьи — напоминающие мурлыканье, четвертые — звучащие, как дьявольский смех, — и все это сливалось в сплошной, наводящий ужас концерт. Потом в этот гомон ворвалась чья-то тяжелая поступь и вслед за тем хлопанье крыльев вспугнутых птиц. И ни на минуту не умолкало шуршание, какое-то неясное и непрестанное копошение бесконечно малых существ. Это было дыхание природы, занятой своей непостижимой алхимией. Провести ночь в лесу без огня и оружия — дело достаточно страшное и для мужчины; такая ночь превращается в непередаваемый кошмар для женщины, особенно для такого хрупкого и изнеженного существа, каким была донья Марианна. Выросшая взаперти, она не способна была ничего предпринять для самозащиты. Наклонившись в ту сторону, куда умчалась ее лошадь, донья Марианна напряженно прислушивалась к удалявшемуся топоту копыт. Эти знакомые звуки были для нее своего рода связью с жизнью; пока они доносились до ее ушей, в сердце девушки теплилась надежда. Но когда они замерли в отдалении и могильная тишина снова нависла над ней, Марианна задрожала и, опустившись почти без чувств на землю, прислонилась к дереву, ни о чем больше не думая, ни на что больше не надеясь. Да и на что она могла надеяться в этой зеленой могиле, которая при всей своей необъятности накрепко захлопнулась над ней, не оставляя ни малейшей лазейки в жизнь?
Сколько времени находилась она в этом состоянии полнейшей душевной прострации? Час? А может быть, одну минуту? Этого она сама не знала.
Человеку, потерявшему надежду, кажется, что время остановилось: минута тянется, как век, а час — как вечность. Внезапно какой-то шум, неясный как дыхание, поразил ее слух. С каждой минутой он нарастал с необычайной силой. Ошибиться было невозможно: Марианна тотчас догадалась, что это возвращался обезумевший от ужаса Негро. Сердце доньи Марианны похолодело от страха: она понимала, что только преследование диких зверей могло заставить Негро вернуться в эту глушь. Страшная действительность не замедлила оправдать ее догадку. Послышалось жалобное ржание лошади, которому, точно замогильное эхо, вторил в два голоса пронзительный и грозный рык.
В следующую минуту девушка словно во сне увидела силуэт коня, бешеным галопом промчавшегося мимо нее; за ним молнией мелькнули две страшные тени, а еще через мгновение снова донеслось надрывающее душу ржание, прерванное торжествующим рычанием.
Как ни ужасно было ее собственное положение, донья Марианна не могла удержать слезы, медленно скатившиеся по ее лицу. Ее лошадь пала, она услышала ее предсмертный хрип. Она потеряла последнего товарища; свобода, которую она дала Негро, оказалась для него роковой. Странно, что в этот страшный миг ей и в голову не приходила мысль, что, может быть, всего несколько минут отделяют ее собственную гибель от гибели лошади, что смерть коня является как бы грозным предвестником ожидающей ее участи, Донья Марианна оцепенела; будь даже у нее в эту минуту под рукой какое-нибудь верное средство спасения, она не могла бы воспользоваться им: все в ней погасло, даже сам инстинкт самосохранения — чувство, которое обычно продолжает жить даже тогда, когда немеют все остальные чувства живого существа.
К счастью для молодой девушки, ветер дул в сторону от ягуаров; к тому же они лизнули крови, и чутье их притупилось. Эти два обстоятельства, вместе взятые, и отодвинули на время ее последний час.
Звери были полностью поглощены своим занятием; слышался только хруст лошадиных костей, крошившихся на зубах хищников, да их довольное мурлыканье, изредка прерываемое грозным урчанием, когда один из зверей покушался на лакомый кусок другого.
Сомнений больше не было: звери, справлявшие свой кровавый пир, были теми самыми ягуарами, за которыми так долго охотился тигреро Мариано. Злосчастная звезда доньи Марианны привела ее к ним.
Мало-помалу донья Марианна не то чтобы свыклась с опасностью, нависшей над ее головой (ибо привыкнуть к ней было немыслимо), но в силу закона, по которому всякое явление, достигнув своей кульминационной точки, должно неизбежно убывать, страх, хотя и не покидавший девушку, вызвал в ней новое, непонятное чувство. Ее вдруг невольно потянуло к этим зверям. В полуобморочном состоянии, вытянув шею, наклонившись вперед, она жадно впилась широко открытыми глазами в черные силуэты копошившихся во тьме зверей, с безотчетным интересом следя за их малейшими движениями и испытывая какое-то горькое любопытство, от которого ее бросало то в жар, то в холод.
Вдруг ягуары, с остервенением пожиравшие свою добычу, подняли головы и стали обнюхивать воздух. Вслед за тем их глаза, горящие как раскаленные угли, уставились на донью Марианну. Она поняла, что погибла безвозвратно, и приготовилась к смерти. Инстинктивно она закрыла глаза, чтобы избежать одурманивающей притягательной силы металлического блеска их глаз.
Ягуары, однако, не двинулись с места. Удобно рассевшись на останках коня и не спуская глаз с доньи Марианны, они почесывались, чистились и облизывались — словом, занялись своим туалетом. Их громкое мурлыканье говорило о том, что они довольны сытным ужином и предвкушают удовольствие от предстоящей новой поживы.