— Вы и не представляете себе! Поверите ли, вот уже полчаса, как я напрасно ломаю себе голову над этой задачей!
— Потому что вы ищете не там, где надо.
— А вы придумали? Да неужели?!
— Сейчас сами убедитесь! Я часто охочусь в ваших краях. Так вот, как только мне случится быть снова в окрестностях асиенды, я заеду погостить у вас.
— Ничего лучшего и не придумаешь! Увидите, какой я окажу вам прием. Приезжайте хотя и с десятью приятелями — у меня найдется, чем угостить вас.
— Ловлю вас на слове!
— А сами вы даете слово? — спросил Паредес.
— Даю.
— Чудесно! Приезжайте когда хотите, днем или ночью: мой дом будет всегда открыт для вас.
— Ночью?! Но ночью мне, пожалуй, будет трудновато пробраться в асиенду.
— Ничуть! Вам достаточно будет назвать себя.
— Значит, решено. А теперь вам пора ехать. До наступления темноты осталось часа четыре, не больше. Не задерживайтесь.
— А вы не медлите с исполнением своего обещания.
— Не беспокойтесь!
Они вышли из хижины. У дверей верхами стояли человек восемь индейцев и трапперов, готовых двинуться в путь по первому знаку управителя.
Паредес пожал на прощанье руку охотника, вскочил в седло и, подхватив одной рукой поводья мула, подал знак к отъезду. Маленький отряд, вырвавшись из толпы зевак, галопом помчался по улицам селения.
Твердая Рука долго смотрел вслед удаляющимся всадникам. Только когда они скрылись, он вернулся к себе. Занятый своими мыслями, он не замечал, как течет время. Вдруг он вскочил, топнул об пол ногою и гневно воскликнул:
— Нет, тысячу раз нет! Я не злоупотреблю доверием этого человека. Это было бы низким предательством. Нет, не пойду на такую подлость!
Это не были слова; это было решение, плод долгих и мучительных дум, обуревавших молодого охотника… Прошло много дней. В индейском селении жизнь шла своим чередом. Неоднократно собирался военный совет; был окончательно разработан план предстоящей кампании; вернулся Свистун, доложивший Огненному Глазу, что дон Хосе благополучно добрался до асиенды дель Торо.
Но вот начали, наконец, стекаться союзные индейские войска. Вскоре не стало места для размещения всех прибывающих воинов, им приходилось разбивать свои стоянки в степи под открытым небом. Это обстоятельство не являлось, впрочем, слишком большой неприятностью для индейцев, привыкших ко всякой непогоде. Скорее наоборот, жизнь под открытым небом была им по душе.
На двенадцатый день после отъезда Паредеса глашатаи сзывали всех вождей свершить при закате солнца религиозный, установленный перед началом военных действий ритуал — так называемое Великое Врачевание. В тот самый миг, когда солнце, окруженное багрово-красным ореолом, заходило за горизонт, верховный жрец поднялся на крыльцо Хижины Великого Врачевания и среди воцарившейся тишины провозгласил:
— Ушло живительное тепло солнца, земля погрузилась во мрак! Настал таинственный час борьбы человека с духом зла. Начинайте обряд Великого Врачевания!
Мгновенно воздух огласился нестройными дикими криками, и отовсюду двинулись полчища всевозможных чудищ: четвероногих, рептилий и птиц. Эти странные существа выбегали из каждой хижины, спускались по лестницам пирамид, выползали из-за углов улиц, надвигались с полей. Толпы их скоро захлестнули все площади и улицы и разлились нескончаемым потоком по окрестностям селения на целую милю в окружности. Это были ряженые индейские воины, облаченные в меха, перья и шкуры. Индейцы, как известно, в совершенстве подражают крикам различных животных и птиц. Они великолепно изучили, кроме того, нравы и повадки животных, их движения, их поведение при самых различных обстоятельствах, например во время еды, и даже их манеру укладываться спать.
Трудно себе представить этот неистовый концерт с его визгом и криком, с его посвистом и шипением, с его человеческим пением и рычанием хищников, всю эту дикую какофонию, в которую врывался еще и неумолчный лай одуревших от страха собак. От всего этого религиозного шествия веяло какой-то первобытной суровостью, способной поразить даже самое богатое воображение.
Временами внезапно воцарялась тишина, и тогда в ночном безмолвии снова гремел голос жреца:
— Низвергнуто ли, братья мои, злое начало? Попрали ли вы его своими ногами?
В ответ неслись нестройные крики, и оглушительный гомон начинался снова.
Так продолжалось всю ночь. За несколько мгновений до восхода солнца жрец снова задал свой вопрос. На этот раз среди наступившей тишины прозвучал высокий и мелодичный голос молодой девушки:
— Владыка жизни сжалился над своими детьми и послал им на помощь солнце! Злое начало побеждено!
В то же мгновение взошло сияющее солнце. Индейцы приветствовали его радостными возгласами и, скинув с себя свое фантастическое облачение, пали на колени, подняв глаза к небу.
Жрец обмакнул в наполненную водой чашу из тыквы пучок полыни и, покропив им на все четыре стороны, обратился с мольбой к небу:
— Здравствуй, солнце, видимый наместник невидимого владыки жизни! Внемли мольбам своих краснокожих сынов! Дело их правое! Даруй же им скальпы их врагов, дабы было что нанизать им на свои пояса! Приветствую тебя, солнце, здравствуй!
— Приветствую тебя, солнце, здравствуй! — хором подхватила толпа.
Все встали с колен. Первая часть ритуала была окончена. Жрец удалился; место его занял глашатай, призвавший главных сашемов вырыть топор войны. Начался новый обряд. Вожди стройной процессией вошли в Хижину Великого Врачевания. Здесь, на месте, указанном жрецом, старейший из вождей отрыл ножом для снимания скальпов «великий топор войны», эмблему предстоящей войны.
Затем сашемы в том же порядке выступили из хижины. Впереди, между воином, который нес тотем, и воином, который нес трубку мира, шествовал старейший вождь; обхватив обеими руками рукоятку топора, он нес его лезвием вперед, плотно прижав топор к своей груди. Так сашемы дошли до Ковчега первого человека, где они выстроились лицом к столбу войны. Теперь дело было за жребием: он должен был решить, кому из сашемов выпадет великая честь нанести удар священным топором по столбу войны.
Индейцы, народ в высшей степени суеверный, придают этой церемонии огромное значение. Удачно нанесенный удар, сделавший глубокую зарубку в столбе, считается предзнаменованием счастливого исхода войны.
Приступили к жеребьевке; жребий пал на Твердую Руку. Гул одобрения пронесся по рядам присутствующих, когда было произнесено имя человека, которого народ любил и уважал как одного из храбрейших своих сынов.
Твердая Рука выступил из рядов, стал спиной к Ковчегу первого человека, принял топор из рук старейшего вождя, занес его высоко над своей головой и, вращая с невероятной быстротой, метнул в столб войны. Топор так глубоко врезался в дерево, что жрец, который должен был выдернуть его, после долгих и тщетных усилий вынужден был отказаться от этой попытки. Крик радости вырвался из груди воинов; подхваченный многотысячной толпой, он прозвучал, как могучий боевой клич.
Старейшие сашемы в один голос утверждали, что они не помнят такого удара.
Все предвещало счастливый исход войны. Всеобщее ликование не знало границ. Твердой Руке устроили овацию, вожди и воины наперебой поздравляли его с достигнутым результатом. Когда топор был наконец вынут, воины посторонились, очистив место для женщин. Началась пляска скальпов.
В танце участвуют одни только женщины; это, кажется, единственный случай, когда индейские воины пасуют перед женщинами, Эта священная пляска сохранилась только у непокоренных индейцев; она исполняется лишь в честь особо важных событий: накануне великого похода или после окончания его, да и то лишь в случае счастливого его исхода. А успешным походом индейцы считают такой, из которого воины возвращаются с большим количеством скальпов и отобранных у неприятеля лошадей, не понеся при этом потерь.
Женщины отплясывают этот танец с воодушевлением, переходящим в исступление, зажигая сердца воинов воинственным задором.
Но вот смолкли неистовые крики женщин и прекратились их необузданные движения. Пляска скальпов кончилась. Воины приступили к последнему из обрядов, предшествующих началу военных действий. Следы этого обряда нам случалось встречать лишь у некоторых племен, обитающих на берегах Верхнего Миссури, да еще у индейцев чисто папагосского происхождения. Он состоит в предсказании будущего по потрохам молодой кобылицы. Само собой разумеется, что жрец-толкователь говорит все, что ему взбредет на ум, и все ему верят на слово по той простой причине, что никто, кроме жреца-толкователя, не владеет искусством этого вещания. На этот раз то ли потому, что он не хотел смущать всеобщую радость, то ли потому, что, долго обманывая других, он сам уверовал в свою ложь, жрец предсказал внимавшим ему воинам победоносный исход войны. Это предсказание было встречено новым взрывом всеобщего ликования. Останки кобылицы согласно обычаю были отданы жрецу, который, таким образом, один только и вышел с чистым барышом из этого темного дела.