гр. Л. Толстой.
4 июля 1855.
Бельбек.
№-а подразделения и черточки, пожалуйста, так же оставьте, как они у меня в рукописи.
46. Т. А. Ергольской
<перевод с французского>
1855 г. Августа 4. Севастополь.
Дорогая тетенька!
Сегодня, 4 числа, было большое сражение*. Я там был, но мало участвовал. Я жив и здоров, но в душевном отношении никогда себя хуже не чувствовал, сражение было проиграно. Ужасный день: лучшие наши генералы и офицеры почти все ранены или убиты. Отсылаю это письмо с курьером, который сейчас уезжает. Думаю, что надолго мы теперь ничего предпринимать не будем. Прощайте, дорогая тетенька, целую тысячу раз ваши ручки. Сколько бы я дал, чтобы быть теперь с вами.
Ваш Лев.
47. И. И. Панаеву
1855 г. Августа 8. Бахчисарай.
Милостивый государь Иван Иванович.
Письма* ваши я получил и спешу ответить особенно на последнее. Очень благодарю вас за старание защитить «Ночь весною» от цензуры, пожалуйста, вымарывайте, даже смягчайте, но, ради бога, не прибавляйте ничего; это бы очень меня огорчило*. Л. H. T.* не имеет, могу вас уверить, ни на волос авторского самолюбия, но ему бы хотелось оставаться верным всегда одному направлению и взгляду в литературе. За Бакунина я обещал вам, кажется, неосторожно, он все это время был слишком занят службой, а теперь ранен. Ростовцев все обещает и ленится. Передайте, пожалуйста, Н. А. Некрасову, что я получил деньги за «Севастополь в декабре» и письмо*, на которое прошу извинения, что не успел еще ответить. Для «Юности», он пишет, вы приготовили местечко в сентябре. К несчастию, я не ранее могу прислать вам ее, как в половине сентября, но наверно, ежели только буду здоров и жив, пришлю к этому времени. Столыпин уже начал рассказ бывшего дела, я тоже напишу его, может быть*.
Затем с совершенным уважением имею честь быть ваш покорный
гр. Л. Толстой.
8 августа 1855.
Бахчисарай.
Не будете ли вы так добры принять на себя труд нескольких денежных комиссий в Петербурге. Вы бы меня чрезвычайно обязали.
48. Т. А. Ергольской
<перевод с французского>
1855 г. Сентября 4. Севастополь.
Дорогая и чудесная тетенька!
27-го в Севастополе произошло большое и главное дело. Я имел счастье и несчастье прибыть в город как раз в день штурма; так что я присутствовал при этом и даже принял некоторое участие, как доброволец. Не пугайтесь: я почти не подвергался никакой опасности. 28-е, день моего рождения, второй раз в моей жизни было для меня памятным и печальным днем: в первый раз, 18 лет тому назад, это была смерть тетушки Александры Ильиничны;* теперь — потеря Севастополя. Я плакал, когда увидел город объятым пламенем и французские знамена на наших бастионах; и вообще во многих отношениях это был день очень печальный. Валентин Колошин, которого я здесь очень полюбил, пропал*. Я не писал его родителям, потому что я надеюсь еще, что он взят в плен. На запрос, который я послал в неприятельский лагерь, не пришло еще ответа. Я не могу объяснить себе, дорогая тетенька, молчания всех, кому я пишу постоянно: вас, Валерьяна, Маши, Николеньки*, Сережи. В эти последние дни мысль бросить армию совсем приходит мне в голову все чаще и настойчивее. Я вижу, что сделать это мне будет легко, но, чтобы решиться на этот шаг, я хотел бы иметь ваше одобрение. И вот, кроме желания сделать вам удовольствие, успокоив вас на мой счет, главная цель этого короткого и несообразного письма. До свидания, дорогая тетенька, добрая и бесценная тетенька! Тысячу и тысячу раз целую ваши руки, — верьте мне, что я не перестаю о вас думать.
Ваш Лев Толстой.
4 сентября 1855 г.
49. M. H. Толстой
1855 г. Ноября 20. Петербург.
Милый друг Маша!
Письмо это, боюсь, будет безалаберно, потому что писано второпях, но зато так, как ты хотела, сейчас же после моего приезда* и свидания с Иваном Сергеевичем*. Приехав вчера в Петербург в 9 часов, я тотчас же поехал в баню, убедившись, однако, наперед, что Тургенев будет дома до 12 часов. Из бани, напившись чаю, я побежал к нему и встретил его в то время, как он выходил, чтоб ехать ко мне, потому что человек его говорил ему, что какой-то приехавший граф Толстой присылал спрашивать, будет ли он дома. Мы с ним сейчас же изо всех сил расцеловались. Он очень хороший. С ним вместе поехали к Некрасову, у которого обедали и до 8 часов сидели и играли в шахматы. Он выиграл 2, я одну, но я был не в духе, а он со мной не сладит. Нынче я перееду к нему. Он очень просит, и мне хочется, но боюсь, что мы будем мешать друг другу, однако попробуем*. Больше всего я его полюбил за то, что он вас — тебя и Николеньку и Валерьяна* так любит и ценит. Некрасов интересен, и в нем много доброго, но в нем нет прелести, привязывающей с первого раза. Он очень плох. Портрет же его я тебе непременно достану*. Нынче готова моя форма, и я делаю визиты официальные. Прощай, душа моя, пиши мне, целуй Валерьяна и детей. Тургенев все спрашивал, как далеко проскочила от меня пуля, и говорит, что со вчерашнего же вечера поведет батареи, чтоб меня не впускали назад в армию, а я ему говорю, что и сам этого хочу, но ни за что не сделаю ни одного шага для этого, и ежели он хочет делать, то делал бы так, чтоб я не знал, а то я ему помешаю. Еще раз прощай, милый друг, кажется, что я здесь приятно и с пользой проведу несколько времени, ежели сам себе не испорчу, а там Тургенев обещает ехать со мной вместе в Тулу на выборы.