Охотник ответил невнятным ворчанием и, не говоря больше ни слова, растянулся на мехах и захрапел.
Глава XV
БЕЛЫЙ БИЗОН
Выйдя из хижины, где расположились граф и его друзья, Серый Медведь направился к жилищу Белого Бизона.
Начинало темнеть; кайнахи, собравшись вокруг небольших костров, разведенных перед входом в каждую хижину, весело беседовали между собой и курили трубки.
Вождь отвечал кивком головы или приветливым жестом на дружелюбные поклоны воинов, встречавшихся на его пути, но нигде не останавливался и шел все быстрее по мере того как сгущался мрак.
Наконец он дошел до хижины, стоявшей почти в самом конце селения, на берегу Миссури.
Пытливо всмотревшись в окружающий его мрак, вождь остановился у этой хижины, собираясь войти.
Однако, уже взявшись за занавеску из бизоновой шкуры, висящей у входа, он внезапно остановился и задумался, точно пытаясь собраться с мыслями.
Внешне эта хижина ничем не отличалась от других, она также была круглая, с кровлей в виде улья и сделана из переплетенных ветвей, скрепленных глиной и покрытых сверху циновками.
Однако после минутного размышления Серый Медведь приподнял занавеску, вошел и остановился на пороге, говоря по-французски:
— Добрый вечер, отец.
— Добрый вечер, дитя, я ждал тебя с нетерпением. Садись возле меня, нам надо поговорить.
Эти слова были сказаны на том же языке тихим голосом. Серый Медведь сделал несколько шагов вперед и опустил входную занавеску.
Если по внешнему виду хижина, куда вошел молодой вождь, ничем не отличалась от других хижин в селении, то нельзя было сказать того же о ее внутреннем устройстве.
Все, что только может произвести на свет человеческая изобретательность, лишенная и орудий, и необходимых материалов для выражения своей мысли, хозяин этого жилища создал собственными руками. Внутреннее устройство его жилища представляло собой некое причудливое сборище всевозможных предметов, самых разнородных и, по-видимому, не слишком подходящих один к другому.
Вместо стекол в окна хижины была вставлена масляная бумага. В углу стояла кровать, посередине стол, несколько стульев и большое кресло у стола, все срубленное топором и неотесанное, — такова была мебель в этом странном жилище.
На полках помещалось штук сорок книг, по большей части отдельных томов, на веревках висели чучела животных, насекомые и тому подобное; наконец, множество предметов неопределенных, но содержащихся в строгом порядке и снабженных ярлыками, довершали обстановку этого своеобразного жилища, которое скорее походило на келью отшельника или тайное подземелье алхимика шестнадцатого века, чем на дом индейского вождя. Однако эта хижина принадлежала Белому Бизону, одному из главных старейшин кайнахов. Он-то и ответил Серому Медведю на его приветствие.
Но мы уже говорили, что этот вождь был европейцем и бесспорно сохранил в настоящей жизни дикаря воспоминания о своем утраченном прошлом.
Когда Серый Медведь вошел в хижину, Белый Бизон, сидя в кресле у стола, читал, подперев голову руками, большую книгу с пожелтевшими и потертыми страницами при свете глиняной лампы, которая сильно коптила и распространяла лишь дрожащий полусвет.
Старик поднял голову, снял очки, вложил их в книгу и закрыл ее, потом, подвинув свое кресло немного ближе, улыбнулся молодому человеку, указал ему на стул и сказал ласково:
— Ну, садись, дитя.
Вождь взял стул, придвинул его к столу и сел, не говоря ни слова.
Некоторое время старик молча всматривался в лицо молодого человека.
— Гм! Ты мне кажешься очень мрачным, — заметил он наконец. — Не таков бывает человек, когда достигает давно желаемого, как, полагаю, достиг этого ты. Что огорчает тебя? Уж не колеблешься ли ты теперь, когда так близок к успеху? Не начинаешь ли понимать, что дело, которое предпринял вопреки моим убеждениям, превышает силы одинокого человека, у которого одна опора — дряхлый старик?
— Быть может, — ответил вождь глухим голосом. — О! Зачем вы дали мне вкусить горькие плоды проклятого образования, которое было создано не для меня? Зачем, отец мой, вы вашими уроками сделали из меня человека непохожего на тех, кто меня окружает и с кем я осужден жить и умереть?
— Слепой, которому я показал свет солнца, — ты ослеплен его лучами, твои глаза еще слабы и не выносят его блеска, вместо невежества и тупости, в которой ты прозябал бы свой век, я развил в тебе единственное чувство, которое возвышает человека над животными, я научил тебя думать — и вот благодарность, до которой я дожил, вот награда за мои труды, за неусыпную заботу!
— Отец мой!
— Не оправдывайся, дитя, — перебил старик с оттенком горечи, — я должен был ожидать этого, я и ожидал; неблагодарность и эгоизм вложены провидением в сердце человека как защита. Без неблагодарности и себялюбия, этих главных свойств человека, общество не могло бы существовать. Я не сетую на тебя, я не имею права сетовать, ты человек, и потому ничто человеческое тебе не чуждо, как сказал один мудрец.
— Я не жалуюсь, не упрекаю вас, отец, я знаю, что ваши намерения были самыми добрыми, — возразил вождь. — К несчастью, ваши уроки вызвали действие совсем иное, чем вы ожидали. Развив мои способности, вы бессознательно, помимо моей воли развили мои потребности. Жизнь, которую я веду, мне в тягость; люди, окружающие меня, не могут меня понять и я их не понимаю. Невольно мои мысли устремлены в иной мир, мне грезятся наяву вещи странные, невозможные, я страдаю неизлечимой болезнью, определить которой не могу… Я безнадежно люблю девушку, которую ревную и которую не могу назвать своей, не совершив при этом преступления. О, отец мой! Как я несчастен!..
— Дитя мое! — воскликнул старик, пожав плечами с видом сожаления. — Это ты-то несчастен? Твои страдания мне смешны. Человек заключает в себе зародыши добра и зла; если ты страдаешь, то сам виноват. Ты молод, умен, силен, первый в племени, чего тебе еще надо для счастья? Ничего! Если ты твердо захочешь, то подавишь в своем сердце безумную страсть и, ничем не отвлекаясь, посвятишь себя славному призванию, которое предначертал себе сам. Что может быть возвышеннее, прекраснее, благороднее, чем избавить соплеменников от тяжелого ига и способствовать возрождению их нации?
— Увы! В силах ли я совершить это?
— А-а! Так ты сомневаешься?! — вскричал старик, ударив по столу кулаком и глядя собеседнику прямо в лицо. — Тогда ты погиб. Откажись от своих замыслов; на пути, подобном твоему, колебаться или останавливаться — это гибель!
— Отец мой!
— Молчи! — вскричал старик еще с большим жаром. — Слушай меня. Когда ты в первый раз открыл мне свои планы, я всеми доводами пытался заставить тебя отказаться от них; я доказывал тебе, что твое решение преждевременно, что индейцы после продолжительного рабства упали слишком низко и теперь это всего лишь тень прежнего народа, что силиться пробудить в них благородство и великодушие — то же самое, что пытаться оживить труп!.. Ты не послушал меня, ты не хотел принимать моих доводов, ты бросился очертя голову в омут интриг и всевозможных заговоров, Не правда ли?
— Правда.
— Ну, так теперь поздно отступать, надо идти вперед во что бы то ни стало! Пускай ты падешь, но по крайней мере падешь со славой, и твое имя, дорогое каждому, увеличит громадный список великих мучеников, которые пожертвовали собой ради отечества!
— Но дело еще не зашло настолько далеко, чтобы…
— Нельзя было отступать, не так ли? — перебил старик.
— Да, я думаю.
— Ошибаешься! Пока ты был занят своим делом, собирая союзников и готовясь к борьбе, неужели ты полагаешь, что я оставался в бездействии?
— Что вы хотите этим сказать?
— То, что враги заподозрили твои замыслы, что они наблюдают за тобой. Если ты не упредишь их действия громовым ударом, они захватят тебя врасплох, расставив тебе западню, в которую ты непременно попадешь.
— Я-то! — вскричал вождь в порыве гнева. — Посмотрим, как это они сделают!