Но если октябристы, по крайней мере, сразу заняли резкую антиреволюционную позицию, то в самом жалком виде выступает в те дни политическая роль партии интеллигентско-мещанского радикализма, которая полгода спустя щеголяла ложно-классическим пафосом на подмостках Таврического дворца. Мы имеем в виду кадетов*.
В самый разгар октябрьской забастовки заседал учредительный съезд конституционно-демократической партии. Съехалось менее половины делегатов. Остальным железнодорожная стачка перерезала путь. 14 октября новая партия определила свое отношение к событиям: "Ввиду полного согласия в требованиях" она "считает долгом заявить свою полную солидарность с забастовочным движением". Она решительно (решительно!) отказывается от мысли добиться своих целей "путем переговоров с представителями власти". Она сделает все, чтобы предотвратить столкновение, но если не удастся, она заранее объявляет, что ее сочувствие и ее поддержка на стороне народа. Через три дня был подписан конституционный манифест. Революционные партии вырвались из проклятого подполья и, не успев отереть кровавый пот с чела, погрузились с головой в народные массы, призывая и объединяя их для борьбы. Это было великое время, когда сердце народа перековывалось молотом революции.
Но что тут было делать кадетам, политикам во фраках, судебным ораторам, трибунам земских собраний? Они пассивно ждали движения конституционных вод. Манифест был, но парламента не было. И они не знали, когда и как он придет и придет ли вообще. Правительству они не верили и еще меньше верили революции. Их затаенной мечтой было — спасти революцию от нее самой, но они не видели средств. На народные собрания они выходить не смели. Их пресса была органом их дряблости и трусости. Ее мало читали. Таким образом в этот наиболее ответственный период русской революции кадеты оказались за штатом. Год спустя, признавая этот факт целиком, Милюков старался оправдать свою партию — не в том, что она не бросила своих сил на чашу весов революции, а в том, что она не пыталась преградить ей путь. "Выступление даже такой партии, как конституционно-демократическая, — пишет он во время выборов во Вторую Думу, — было абсолютно невозможно в последние месяцы 1905 года. Те, кто упрекает теперь партию, что она не протестовала тогда же, путем устройства митингов, против революционных иллюзий троцкизма… просто не понимают или не помнят тогдашнего настроения собиравшейся на митинги демократической публики". Таково оправдание «народной» партии: она не решалась выйти к народу, чтобы не испугать его своей физиономией!
Более достойную роль в этот период сыграл Союз Союзов*. Всеобщий характер октябрьской стачки был достигнут при активном содействии радикальной интеллигенции. Организуя стачечные комитеты, посылая от имени их депутации, она прекращала деятельность таких учреждений, которые стоят вне непосредственного воздействия рабочих. Таким образом были приостановлены работы в земских и городских управах, банках, конторах, правлениях, судах, школах, даже в сенате. Немаловажное значение имела также денежная помощь, какую организация левого крыла интеллигенции оказывала Совету Рабочих Депутатов. Тем не менее, то представление о титанической роли Союза Союзов, какое создала буржуазная пресса России и Запада, наблюдая его деятельность на открытой для всех арене, совершенно фантастично. Союз Союзов ведал интендантскую часть революции и, в лучшем случае, выступал как ее вспомогательный боевой отряд. На руководящую роль он сам никогда не претендовал.
Да и мог ли? Его первоначальной единицей был все тот же образованный филистер, которому история обкарнала крылья. Революция всполошила его и приподняла над самим собою. Она оставила его без газеты, потушила в его квартире электрическую лампу и на темной стене начертала огненные письмена каких-то новых смутных, но великих целей. Он хотел верить — и не смел. Хотел подняться ввысь — и не мог. Может быть, мы лучше поймем драму его души, если возьмем его не в тот момент, когда он пишет радикальную резолюцию, а посмотрим его на дому за чайным столом.
На другой день после прекращения стачки я посетил одну знакомую семью, жившую в нормальной городской атмосфере мещанского радикализма. В столовой на стене висела программа нашей партии, только что отпечатанная на больших листах бумаги: это было приложение к первому после стачки номеру социал-демократической газеты. Вся семья была в возбуждении.
— Ну, ну… недурно.
— Что такое?
— Еще спрашивает. Ваша программа. Прочитайте-ка, что тут написано.
— Мне уже приходилось читать ее не раз.
— Нет, не угодно ли!.. Ведь тут буквально сказано: "партия ставит своей ближайшей политической задачей низвержение царского самодержавия — вы понимаете: низвержение! — и замену его демократической республикой… рес-пу-бли-кой! Вы понимаете это?
— Кажется, понимаю.
— Ведь это же легально напечатано, ведь это же открыто продается на глазах полиции, ведь это же у Зимнего дворца за пятак купить можно! Уничтожение царского самодержавия — "в розничной продаже пять копеек"! Нет, каково?!
— Что же, нравится вам это?
— Ах, что там: «нравится»… Разве обо мне речь? Нет, вот те, в Петергофе, должны теперь все это нюхать. Я спрашиваю вас: нравится ли это им?
— Сомневаюсь!
Больше всего был возбужден pater familias. Еще две-три недели тому назад он ненавидел социал-демократию тупой ненавистью радикального мещанина, зараженного в молодости народническими предрассудками; сегодня он питал к ней совершенно новое чувство — смесь обоготворения с трепетом.
— Утром мы эту самую программу читали в дирекции Императорской Публичной библиотеки, — туда тоже прислали этот номер… Вот бы вы поглядели на этих господ! Директор пригласил обоих помощников и меня, запер дверь и прочитал нам программу от а до ижицы. Клянусь вам честью, у всех дыханье сперло. "Что вы на это скажете, Николай Николаевич?" спрашивает меня директор. Нет-с, что вы скажете, Семен Петрович?" — отвечаю я ему. Знаете, — говорит, — у меня язык отнялся. Давно ли пристава нельзя было в газете затронуть? А сегодня открыто говорят его величеству государю императору: пошел вон! Эти люди не заботятся об этикете, — нет, нет… Что на уме, то и на языке…" Один из помощников говорит: "Немножко только тяжеловато написана эта штучка, слог бы надо полегче…". А Семен Петрович посмотрел на него поверх очков: "Ведь это вам не воскресный фельетон, почтеннейший, а программа партии…". И знаете, на чем они закончили, эти господа из Публичной библиотеки? "А как, — спрашивают они, — принимаются члены в социал-демократическую партию?" Как вам это нравится?