– Амед, Амед! – говорила я. – Здравствуй, Амед! Узнаешь? Я это!
– Что такое, извиняюсь… – бормотал Амед, нагибаясь за оброненным ведром, но не отрывая от моего лица своего взора из-под косматой шапки.
И вдруг он узнал. Как взлетели его брови к вискам, как заблестели у него глаза! Какой веселый стал он весь!
– Сима?! Нет, серьезно, ты? Извиняюсь, честное слово. Что такое? Не узнал… Сима, здравствуй!
Он схватил мою руку, крепко пожал. Опять бросил ведро на землю и прикрыл мою ладонь другой рукой.
– Сима, – тихо повторил он, – ну скажи, пожалуйста, вот, называется, встреча, честное слово, что такое!.. Ты совсем большая сделалась, взрослая совсем. Ай, смотри какая… Сима! Куда едешь? Почему ничего не писала?
– Как не писала! Что ты, Амед! Да я тебе все время писала, а вот ты как раз…
– Зачем ты говоришь! Неправильно говоришь – я тебе сто раз, тысячу раз писал…
И так мы стояли, радостно смеясь в лицо друг другу, и говорили какие-то глупости о том, кто кому сколько раз писал.
Потом мы с Амедом спохватились, что времени у нас, быть может, всего минута и сейчас мы снова разъедемся.
– Ты слышал, Амед, сегодня сводку?..
– Немного слышал.
– Плохо под Москвой, Амед!
– Будет хорошо, Сима! Видишь, сколько народу – все в Москву едут. Хорошо будет!
– И вас тоже туда послали?
– Обязательно туда! Видела, какие джигиты у нас? Особая такая кавалерийская часть генерала Павлихина. Не слышала еще? Скоро будешь слышать. Знаешь, какие у нас кони? Самые лучшие кони, нет таких нигде!
– А этот самый… твой, ну этот… Дюльдяль тоже едет?
– Обязательно едет! – Он выпрямился, щелкнул языком, присвистнул и крикнул гортанно: – Угэ-гэ! Дюльдяль!
И тотчас звонкое, заливчатое ржание послышалось из большого вагона.
– Идем, покажу, – предложил Амед. – Честное слово, такой конь, царь никакой на таком не ездил…
Где-то на путях тренькнули буфера, заголосил паровоз. А вдруг это наш состав пошел?..
– Амед, погоди, – сказала я, – нам сейчас отправление могут дать.
– Что такое, честное слово, какое отправление?
Путаясь, в двух словах, как можно быстрее рассказала я Амеду о нашем эшелоне, о моих ребятах, о том, как тяжело мне было уезжать из Москвы, как страшно мне стало сегодня, когда я подумала, что туда уже нельзя вернуться.
– Почему нельзя? Что такое? – сказал Амед и наклонился вдруг ко мне. – Слушай, Сима, извиняюсь, правда, зачем нам ехать – один туда, другой сюда? Едем с нами! Я по нашей теплушке главный. Как «денгене» на вечеринке. Меня все слушают. Четыре коня у нас. Место будет. В чем дело, честное слово? Едем в Москву!
Минуту назад он мне казался еще совсем чужим, потому что очень изменился с тех пор, как мы расстались два года назад. А теперь, когда он наклонился близко, я снова разглядела его и увидела, что хотя он и вырос, стал шире в плечах и резче чертами лица, но все в нем осталось таким же. И застенчивые ресницы, под которыми мерцал веселый блеск черных глаз, и неподвижные у тесной переносицы, вздрагивающие у висков брови, и тонкий рот со сверкающими зубами, и высоко срезанные загорелые скулы. Ну конечно, это был тот самый Амед, с которым мы разглядывали Марс во время великого противостояния, и скакали на лошадях по пескам, и лазили в тростники Мургаба. Нашелся, нашелся Амед! И он ехал защищать Москву, мой город! И там, во фронтовой, верно, целиком занятой военными делами Москве, мыкался, может быть, Игорек, одинокий, бесприютный. А меня поезд увозил все дальше от Москвы…
«А что, если…»
Надо было решать мгновенно. И наш состав и воинский эшелон генерала Павлихина могли двинуться со станции каждую минуту… Я сама не знаю, откуда в такие минуты берутся и неслыханная дерзость и уверенность в себе, помогающие сразу решаться на самое трудное.
– Амед, – торопливо спросила я, и он понял, что я решилась, – Амед, ты только скажи: это можно? Не ссадят?
– Кто такое ссадит? – Амед положил руку на эфес шашки. – Кто смеет ссадить? Раз Амед Юсташ-Бергенов сказал: садись – всё! – Он оглянулся, добавил вполголоса: – Конечно, всем говорить, показывать не надо.
– Тогда стой здесь, я сейчас! – крикнула я уже на бегу, пролезла под вагонами, бросилась к своему составу.
Только бы успеть, чтобы поезд Амеда не ушел!
Я вбежала в свое купе, быстро собрала самые необходимые вещи и одеяло, наскоро свернула, завязала узлом, подхватила свой чемоданчик. Прежде чем укладывать зеркало, успела глянуть в него. Нечего сказать, вид… Я поправила волосы. Потом огляделась… В купе никого не было. Ребята стояли снаружи, у подножки вагона. Мне трудно было бы пройти мимо них не прощаясь, да они бы и заметили. А что я могла им сказать? Поэтому я соскочила на другую сторону пути, обежала наш состав, и только когда была уже далеко от своего вагона, крикнула: «Люда, Галя! Скажите Анне Семеновне, что я срочно уехала в Москву… Прощайте!» Они, кажется, не расслышали или, может быть, разобрали, да не поверили своим ушам.