— Товарищи и граждане! Позвольте и мне произнести маленькую новогоднюю речь.
— Просим! Просим! — послышались голоса.
— Внимание!
— Тише!
— Слушайте, слушайте!
Советский рубль солидно откашлялся и начал:
— Хотя я и являюсь, так сказать, представителем младшего поколения советской валюты, но в эту торжественную новогоднюю ночь мне хочется поговорить о себе. Вот вы все смотрите на меня и, наверное, думаете: «Скажите пожалуйста, какой он у нас молодой, здоровый, крепкий. Даже завидно». Не отрицаю. Да. Я действительно молодой, действительно здоровый, действительно крепкий. Больше того — я очень устойчивый и очень твердый.
Но, товарищи и граждане, прежде чем я стал таким, каким вы меня видите сейчас, мне пришлось пережить немало критических минут и тяжелых переживаний. Не забудьте, что в разгроме немецкого фашизма наряду о пушками, пулеметами, «катюшами», самолетами, винтовками принимал самое деятельное участие и советский рубль. Советский народ бил гитлеровцев, как говорится, и дубьем и рублем. Так что я за время войны порядком-таки поистрепался. Сам по себе поистрепался, да и фашистские гады не дремали. Небось знаете сами, как они меня подделывали? Иной раз смотришь на себя в зеркало и не понимаешь: это ты или твоя фальшивка?
Опять же от различных спекулянтов и кубышечников сильно мне досталось. Я люблю простор, волю, свободное обращение, а меня запихнут куда-нибудь под матрас, пока я вырасту. А какой может быть рост среди клопов и тараканов, в грязной тряпке! Мне для правильного роста, если хотите знать, необходима хорошая, культурная сберегательная касса. Там я действительно чувствую себя человеком — расту и развиваюсь. А в кубышке, — помилуйте, разве это жизнь? В кубышке я бог знает во что превращаюсь, не валюта, а, извините за выражение, какая-то греческая драхма или фунт стерлингов! Тьфу! И до того это меня заездили всякие спекулянты и мешочники, что сказать не умею. Разве же это для уважающей себя валюты дело?
Но в самые черные дни я не терял надежды. Я знал, что советский народ меня в обиду не даст. Выручит. И действительно, я не ошибся.
Посмотрел на мое положение трудовой советский народ и сказал: «Глядите, братцы, что-то наш кровный рублик захирел, ослабел малость, шатается, того и гляди, упадет. Давайте-ка его, братцы, укреплять». А уж что советский трудящийся народ скажет, то верно.
Как прослышали спекулянты да кубышечники, что Советское правительство меня укреплять будет, — свету белого невзвидели. Как кинутся, пользуясь моей слабостью, в магазины — и ну покупать! Покупают, хватают, домой тащат, а чего — сами не разберут. Лишь бы чего-нибудь хапнуть.
Одна божья старушка, закоренелая спекулянтка, впопыхах в зоологический магазин заскочила и двух удавов, не торгуясь, купила и в кубышку вместо меня сунула. Дескать, пускай удавы лежат под матрасом и в цене растут.
А один старичок-мешочник два мотоцикла купил. Насилу домой доволок. А что с ними делать — и не знает, потому что он, кроме как на крыше поезда, ни на чем ездить не ученый. Стал их запускать — так на одном горючем разорился.
А вот, например, когда я сюда, на встречу Нового года, шел, на такую картину наскочил: сидит на сугробе гражданин и плачет.
— Что с вами? — спрашиваю. — Почему плачете?
А он отвечает сквозь глухие рыданья:
— Опоздал. Тринадцать часов.
— Как, — говорю, — тринадцать часов, когда еще только половина двенадцатого?
А он плачет, разливается:
— Может, у других людей двенадцать с половиной, а у меня ровным счетом тринадцать, и не знаю, что с ними делать.
— Чего тринадцать?
— Да часов же! Часов! Тринадцать штук. Восемь будильников, четверо столовых да одни заграничные штампованные. Уже золотые до меня все расхватали. Опоздал.
— Так тебе, дураку, и надо, — сказал я. — Теперь тебе не на что и Новый год встретить. Сиди и рыдай.
И поспешил сюда.
Итак, дорогие товарищи и граждане, я очень рад встретить наступающий Новый год среди вас, умных людей, которые знают, что чем крепче и тверже рубль, тем лучше жить, тем скорее придем мы к счастливому будущему. С Новым годом, дорогие друзья! С новым счастьем!
1947
III
Смерть Антанты*
Антанта доживает последние дни.
Антанта сидела на подушках в глубокой, но очень удобной фамильной калоше и умирала.
Возле нее шептались доктора:
— Острое малокровие и воспаление Рурской области.
— Положение серьезное.
— Позвольте, коллега! Совершенно наоборот. Сильная форма конференции с легкой примесью разжижения финансов.
— Гм!
— Что касается меня, то я думаю, что у пациентки английская болезнь.
— Не может этого быть! Английская болезнь — детская болезнь. А пациентка — особа пожилая.
— Вот-вот! Значит, впала уже в детство.
— По-моему, у больной французская болезнь.
— А также испанка.
— Скорее, турчанка…
— Во всяком случае, сильные приступы социализма налицо.
— Вы хотели сказать — на лице?
— И на лице. Тоже. Ссадины порядочные.
— Коллеги, обратите внимание: болезненное сужение… проливов и вывих Моссула.
— Ерунда! Мы имеем дело с чисто психическим заболеванием.
— Вы думаете?
— Уверен. У больной опасная мания.
— Именно?
— Мания величия.
— Ну, это не так опасно. Я думаю, что у нее есть другая мания, более серьезная.
— Какая?
— Гер-мания.
— Что вы говорите?
— Ну да. Больная все время бредит углем.
— Это плохой симптом.
Бедные и богатые родственники, разбившись на группы, тихо совещались по углам.
— Наследство?
— Гро-мад-ное.
— Что вы говорите?
— Одних… долгов сколько!..
— А кто же… будет платить, если старуха протянет ноги?
— Как вы выражаетесь! Стыдитесь!
— А черт с ней! Чего стесняться! Никто не слышит. Вы лучше скажите, кто будет платить долги?
— Естественно кто: родственники.
— Да? Вы думаете? Ну, я пошел, мне пора. Я и так на десять минут опоздал. Бегу, бегу!
— До свидания. Впрочем, я тоже… опоздал. Бегу.
Родственники бросились бежать, как крысы с тонущего корабля.
— Тише! У больной падает…
— Пульс?
— Нет, франк.
— Дайте зеркало. Что, никого нет? Все сбежали? Ну и родственнички!
— Ну что ж! Вечная ей, как говорится, память! Спи с миром, дорогая собак… То есть, что это я говорю?.. Тетя.
А с улицы доносилось пение «Интернационала».
Это синеблузые кредиторы грозно надвигались в дверь, сжимая в руках неоплаченные счета.
Счета за войну, за рурский уголь, за врангелевскую авантюру, за расстрелянных коммунистов и еще за многое другое.
Лица у них были беспощадны.
1923
Нецензурная Тереза*
Официально в Италии цензуры нет, но на самом деле, негласно, она существует; особенно свирепствует цензура в области социалистической прессы. Когда появились рабочие газеты с цензурными лысинами, рабочие увидели, что цензура есть, и стали волноваться. Цензура заявила газетам, чтобы цензурные лысины заполнялись чем угодно, лишь бы в газетах не было пробелов. Редакторы газет заявили, что все цензурные пропуски будут заполняться народной песенкой о Терезе.
Главный цензор итальянского управления по делам печати развернул утренние рабочие газеты и немедленно схватился за лысую голову: