— Я возлюбил все, что было и могло быть, все, что я видел или мог видеть, и прежде всего моего брата, человека: лишь в нем доступно лицезреть нам образ Божий. Та же ночь внушила мне эту любовь…
Его слушали. Одетые в плащи тамплиеров с крестами цвета крови на плечах, они были охвачены единым духом, ясным и безмятежным, всецело преданные служению Господу. Обитель укрывали темные своды деревьев, но старый седобородый кудесник раскрывал пред ними двери в неведомые небесные миры. Тот, кто просил для себя нижайшую должность брата привратника при представлении командору! Тот, кто, оставив седло, принуждал себя к самым тяжелым и грубым работам — и в саду, и в кузнице, и в мастерских! Сперва все решили, что он избрал эту обитель из девяти тысяч подобных, рассыпанных по всему королевству, только потому, что здесь его знали, и он мог бы пользоваться известными правами. Оказалось же, что одна лишь верность двигала его выбором. С изумлением все увидели в нем смиренника тише воды ниже травы.
Именно своим смирением покорил он сердца братьев храмовников. Исповеди же его ценились оттого не менее. Эти рассказы врачевали души, измученные осенью жизни, согревали опустошенные сердца, поддерживая в них спасительный пламень веры. Ради захожего странника или уступая просьбам новичка ему случалось повторяться, что ничуть не мешало слушателям, разве лишь несколько притупляло их любопытство. Старожилы выслушали эти истории по двадцать и более раз — истории о бедном славном короле и о местной девушке Жанне, которую еще помнили в округе. Рассказы о ней никому не надоедали — все знали, сколь дорога была она ему и что в ней — его горе и радость, а в его беспечальном сердце образ ее в который раз отзовется слезой и улыбкой. Все знали, что, в конце концов, именно из-за Жанны — хоть он и был тамплиером — постучался Гио в двери этой обители…
2
В ЛАНДАХ
— В то утро, — обычно начинал Гио, — я поднялся до зари и тронулся в дорогу. Не по своей воле! По пути из Нанта на меня напали двое разбойников, переодетых паломниками, — это были грабители из шайки Кокильи. Они оглушили меня и обобрали дочиста, и все это было бы не так уж и страшно, но они увели мою лошадь, что ввергло меня в бездну отчаяния. Сколько еще лье предстояло мне пройти!
Справившись с приступом горя и уныния — вполне простительными в моем положении, — я смирился со злой судьбой и вскоре нашел кров у виноградаря. Меня утешил глоток доброго старого вина, а потом сладкий сон в тепле сеновала. Так я и отправился ранним утром тою дорогой, что указал мне виноградарь. Про запас у меня имелась лишь горбушка хлеба да кусок сыра с бутылью вина, которыми снабдил меня этот великодушный человек.
На голове у меня была нахлобучена шапка, на плечах — плащ из грубой шерсти, на боку — котомка. Грабители оставили мне пояс и меч, хоть ножны были из доброй кожи с медными заклепками; они забрали только бирюзовый камень с наконечника, цвет которого напоминал мне небо Иерусалима и радовал глаз.
За весь день пути я не встретил ни души! На этих бесплодных землях, заросших чахлой травой и колючим кустарником волчьих логовищ, хозяйничала лишь тишина да проплывающие мимо облака. Эти облака, бегущие по небу над выжженной землей и каменистыми холмами, становились все темнее и мрачнее. Дождя не было, но ветер хлестал меня по щекам своим ледяным дыханием. Стаи ворон кружили тут и там над какой-нибудь падалью, или подстерегая гибель раненого животного, готовые тут же напасть и растерзать его. Я торопился. Из побега орешника виноградарь вырезал мне по росту гладкий и ровный посох. Я не привык к нему; эта палка мне скорее мешала, чем помогала. Однако избавиться от нее я не решался.
Около часа пополудни — так мне казалось, ибо бледное, будто бы обсыпанное мукой солнце проглянуло лишь на мгновение, — я устроил себе привал, чтобы съесть хлеб и сыр, запив их из бутыли. Опасаясь быстрого наступления ночи, снова пустился в путь. Я бы слишком быстро заледенел на таком холоде, лишенный всякой защиты, если не брать в расчет увядшую траву и плоские камни.
Ноги мои горели от усталости: они же привыкли к стременам, а не к булыжникам. Боль поднималась все выше и выше и охватывала колени. Чтобы придать себе духу и терпения, я вспоминал пилигримов, бредущих из Сен-Мишель-о-Периль в Рокамадур, оттуда — в Сантьяго-де-Компостелла, потом — испросить благословения у папы римского, чтобы отплыть в Иерусалим. Днем и ночью, весной и осенью, годами они напрягают все свои силы, чтобы получить исцеление, возблагодарить Господа Бога за явленную милость, или получить отпущение грехов. И голод, и жажда, и страх, и эта боль в мышцах, и мозоли на ногах, и эти тяжелые тучи, эта бескрайняя равнина — все им знакомо, все изведано. Какими счастливыми они себя чувствовали, если вечером удавалось найти добрый кров, тепло душевной беседы, сеновал для сна! Счастье вдвойне — уснуть среди домашних животных, в тепле их дыханья!