— Не буду я больше соль пить!
— Как хочешь.
— Сестры там подглядывают.
— Кто подглядывают?
— Когда придешь после соли… медсестры в дырку подглядывают.
— Женя, они должны подглядывать — это их работа. Вдруг ты с собой чужой этот… ну… анализ притащишь и им подсунешь, а у самой дизентерийные палочки. Вот они и подглядывают. Беги, живо!
— Не буду я больше соль глотать, Павел Александрович!
— Женя, ты уже большая, черт тебя раздери! Ты думаешь, им весело за тобой в дырку подглядывать? Ничего себе работенка!
— Это правда, что вы в последний рейс на «Денебе» идете? — вдруг тихо спросила Женя и оглянулась на иллюминатор.
— Кто тебе это сказал?
— Все уже знают.
— Тогда да, правда.
— Тогда и я уйду.
— Не дури, — строго сказал Басаргин.
— Я с вами в Арктику поеду!
— Ты что? Совсем с ума сошла?
— Не хотите? Совсем не хотите?
— И как тебе такие идиотские мысли в башку лезут? Отправляйся за талончиками! Живо!
— Нет у меня бацилл, честное слово, нет! — уже сквозь слезы сказала Женя.
От женских слез у Басаргина делалось нечто вроде судорог.
— Брысь! — гаркнул он и стукнул кулаком по столу.
Женя исчезла.
— Старпома ко мне! — крикнул Басаргин ей вслед.
— Вы меня звали? — спросили ботинки старпома, появляясь на верхней ступеньке трапа.
— Да, Сидор Иваныч, — сказал Басаргин. — Можете не спускаться! — Он терпеть не мог своего старпома. Курсанты прозвали старпома «вождь без образования»… Единственное, что хорошо умеют курсанты, — это давать прозвища. Спать еще они умеют неплохо. — Заготовьте приказ: Ниточкина на две недели без берега. И объясните всей толпе, что начальник практики — это начальник практики, а не… — Здесь Басаргин произнес именно то слово, которое, по его внутреннему убеждению, точно соответствовало начальнику практики Абрикосову. — И пусть доктор займется с поварами и бациллами — его это дело!
— Доктор в этот рейс не идет, — осторожно напомнили ботинки старпома и деликатно переступили.
— Да, я забыл. Тогда вы сами займитесь!
— Хорошо, Павел Александрович, — послушно кивнули ботинки.
— И, Сидор Иванович, я собираюсь покинуть вверенное мне судно, и ночевать буду… Черт его знает, где я буду ночевать.
— Хорошо, Павел Александрович, — сказали ботинки и исчезли.
«Все-таки в нем есть положительное — он превосходно ведет документацию, — подумал Басаргин. — А нет в наше время ничего более важного…» От сознания, что Ниточкин наказан, а с Абрикосовым надо держать ухо востро, хотелось повеситься.
Басаргин открыл мачтовый шкафчик, достал спирт, мензурку, клюквенную эссенцию и сделал коктейль. Серая, зеленая, синяя тоска смешалась с прозрачным спиртом и алой клюквой. Потом Басаргин переоделся в костюм, взял шляпу, закрыл каюту и свой отдельный, капитанский гальюн на ключ и поднялся на палубу.
«Денеб» стоял на швартовых невдалеке от горного института. С набережной глазели зеваки. Распущенные для просушки на фок-мачте паруса слабо шевелились под ветерком. «Денеб» вносил в городской пейзаж запах моря, томительную жажду уйти в романтические плавания, будил тягу к южным звездам и мысу Горн. Никто из зевак не мог знать, что «Денеб» дальше Вентспилса плавать не может, что команда его не имеет заграничных виз, что сам он стар и скоро пойдет на слом и что ставка капитана на нем не превышает ставки бухгалтера в конторе «Заготсено». Но и это уже оказывалось теперь для Басаргина слишком хорошо.
По привычке он оглянулся на судно, пробежал глазами по снастям и такелажу, заметил провисший грот-брам-ахтер-штаг, грязноватый чехол бизани и подумал, что мартин-штаг придется обязательно обтягивать. Но закончил свои размышления так: «На кой черт мне все это теперь надо?»
Повернулся спиной к «Денебу» и зашагал по набережной.
За трое суток стоянки он первый раз был на берегу не по делам, а просто так. Следовало повидать мать.
Мать раскладывала пасьянс. Она не встала, когда Басаргин вошел, открыв дверь своим ключом.
— Здравствуй, моя дорогая мамуля! — сказал Басаргин и поцеловал мать в лоб под ослепительной белизны седыми волосами. Ей было шестьдесят семь, ему — сорок семь, и он тоже уже изрядно поседел в висках. Они не виделись тридцать четыре дня, но мать совершенно спокойно приняла его появление; она привыкла к разлукам.
— Очень хорошо, что ты пришел, — сказала она. — Опять пасьянс доводит меня до инфаркта! Я не могу оторваться, а собака мучается…
Собака — чистых кровей бульдог, привезенный Басаргиным из Англии, по кличке Катаклизм, подошел и стал позади Басаргина, дожидаясь, когда тот обратит на него внимание.