Всеобщее беспокойство нарастало с каждой минутой.
Даже элегантные дамочки, возвращавшиеся с каких-то званых обедов и маскарадов, останавливались и, кутаясь в драгоценные меха, с любопытством тянули свои тоненькие шейки.
Внезапно раздался треск, замок отлетел, дверь распахнулась настежь, и наружу пахнуло таким чудовищным зловонием, что все невольно подались назад.
Но настоящий кошмар открылся там, внутри! Куча обглоданных скелетов доставала едва не до потолка, кругом, куда ни посмотри, — полупереваренные останки, изблеванные стервятником прямо на пол, повсюду бурые пятна запекшейся крови и кости, сплошные кости — на столах, на полках, на подоконниках, в выдвижных ящиках и даже в сейфах...
Ужас парализовал толпу: так вот, значит, где обрели свое последнее пристанище все те, кто ушел и не вернулся. Кнедльзедер пожирал их, а проданный товар возвращал себе — поистине второй «ювелир Кардильяк» из рассказа «Мадемуазель де Скюдери»!
— Ну и чито ви на это скажете — банкот? —ликовал хомяк. Его окружили пораженные его проницательностью сограждане — это же надо, с первого взгляда раскусил так ловко маскировавшегося
маньяка и, запершись со всем своим многочисленным семейством дома, спас от верной смерти себя и домочадцев.
— Но как, каким образом, господин коммерческий советник, — кричали все наперебой, — вам удалось сорвать с этого монстра маску? Что навело вас на подозрения, ведь все, буквально все свидетельствовало за то, что он исправился, он просто должен был исправиться и...
— Это игнятник-то и испгавиться?! — Иронии хомяка не было предела; он сложил кончики пальцев так, словно держал в них щепотку соли, и, мерно раскачивая руку перед носом какого-то ближе всех стоящего суслика, стал вещать с видом усталого педагога, объясняющего своим туповатым ученикам нечто предельно тривиальное. — Слюшайте сюда: гожденный игнятником есть игнятник, будет игнятником и остается игнятником, хоть ви... — Он замер, навострив уши: человеческие голоса... С каждой секундой они становились все громче. Туристы!
Перепутанную толпу как ветром сдуло. Мудрый хомяк исчез как всегда последним.
— Бовественно! Восхитительно! Ах, какой чудесный восход солнца! — восторженно причитал воркующий голос, принадлежавший востроносенькой, мечтательной особе, которая только что, картинно опираясь на альпеншток и воинственно раскачивая грудями, вступила на горное плато. Ее идеально круглые честные глаза смотрели преданно и открыто, как яичница-глазунья. Конечно же они не были такими желтыми! Фиалково- голубые! — О, здесь, пеед лицом вечной пиоды, где все так пекасно, азве повенется у вас, господин Клемпке, язык сказать ов итальянском наоде то, что вы сказали внизу, в долине. Увидите, что когда кончится эта потивная война, итальянцы певыми пидут, потянут нам уку и скавут: «Лювимая Гемания, пости нас, иво мы — испавились...»
О том, как доктор Хиоб Пауперзум подарил своей дочери алые розы
Было уже далеко за полночь, а старик, казавшийся в респектабельной обстановке дорогого мюнхенского кафе «Стефани» еще более странным, по-прежнему сидел, неподвижно уставившись в одну точку. Потертый, завязанный каким-то невообразимым
узлом галстук вкупе с мощным, выпуклым лбом, таким высоким, что кончался где-то на темени, ближе к затылку, неопровержимо свидетельствовали о недюжинном, может быть, даже гениальном интеллекте.
Помимо жидкой серебряной бороденки, коя брала свое начало средь горестных складок и неровностей нижней половины сего маловыразительного чела, отмеченного загадочным созвездием семи бородавок, и иссякала чахлым, нитевидным устьем как раз в том регионе видавшего виды жилета, где у отрешившихся от суетного мира философов обыкновенно отсутствует пуговица, назвать что-либо еще достойное упоминания в бренной, земной оболочке ученого мужа было довольно затруднительно.
Говоря точнее, просто невозможно.
Однако отсутствующий вид, с которым сидел погруженный в свои думы старик, немедленно сменился выражением самой что ни на есть неподдельной заинтересованности, когда сидевший за угловым столиком щеголевато одетый субъект в пенсне, с черными, нафиксатуаренными усами, вдруг поднялся — до этого он был занят тем, что демонстрировал свои изысканные манеры: старательно поддевал на кончик ножа кусочки заливной семги и, жеманно отставив мизинец с бриллиантом величиной со спелую вишню, царственным жестом подносил к губам, бросая время от времени в сторону старика косые, испытующие взгляды, — промокнул салфеткой уголки рта, неторопливой вальяжной походкой пересек пустынную залу и, поклонившись, предложил: