— Обывательское болото! — с отвращением проворчал ягнятник при виде спящего в розоватых предрассветных сумерках города. — А еще культурной метрополией называется!
И взял курс на юг.
Вскоре показался приветливый Дагльфинг, и Амадей Кнедльзедер пошел на посадку: отвыкнув от физических нагрузок, беглец слегка взмок, и кружечка пивка бы явно не повредила.
Не спеша прошелся по вымершим переулкам. «Тоже мне — оазис», — с горечью подумал обманутый в своих надеждах путешественник: ни одного открытого трактира, что, впрочем, не мудрено в эдакую рань. Вот только двери «Торгового дома» Барбары Мутшелькнаус были гостеприимно распахнуты...
На мгновение ягнятник застыл перед пестрой витриной, казалось, его осенила какая-то мысль. Еще ночью его точил червь сомнения, ведь на воле, по всей видимости, придется влачить жалкое, полуголодное существование. Охота?.. Это при моей-то близорукости?.. Гм, а не открыть ли небольшую фабрику по производству гуано?.. Утопия, ибо — корм, корм, корм и еще раз корм. Все опять же упирается в проблему продовольствия, да и как иначе: ex nihilo nihil fit[1]. Но вот сейчас в единый миг пред ним распахнулась ослепительная перспектива. И он решительно шагнул через порог...
— О Боже, это еще что за рожа! — охнула почтенная матрона при виде незнакомого мужчины, внешность которого доверия ей явно не внушала. Однако после того как Амадей, ни сколько не смущенный этим не слишком радушным приемом, благосклонно потрепал ее не первой свежести щечки, быстро сменила гнев на милость; ну а когда тот, проникновенно модулируя своим хорошо поставленным бархатным баритоном, обратился к ней с пространной, витиеватой речью, из коей явствовало, что с целью пополнения своего туалета некоторыми, совершенно необходимыми в путешествии предметами он намерен совершить ряд весьма значительных приобретений, уж и вовсе души в нем не чаяла. Взыскательного клиента особенно интересовали галстуки — и желательно поярче! — готов был скупить оптом весь имеющийся в наличии товар.
Очарованная размахом и обходительными манерами ягнятника, простодушная женщина в мгновение ока взгромоздила на прилавке целую гору наимоднейших галстуков.
Любезный «герр» взял все не торгуясь, попросил только коробку побольше, чтобы аккуратно упаковать это пестрое изобилие. И лишь один, огненно-красный, незнакомец, словно не устояв перед его великолепием, выхватил двумя пальцами — как бы боясь обжечься — из кучи и протянул смущенной хозяйке, умоляя простить великодушно, коли та сочтет его просьбу слишком смелой, но что он был бы бесконечно счастлив, если б она, своими прелестными ручками, сама повязала ему сие произведение искусства. Пока зардевшаяся как маков цвет дама завязывала на его длинной тощей шее какой-то немыслимо хитроумный узел, коварный сердцеед, обволакивая ее томным взглядом, напевал со страстными придыханиями:
— И жа-а-агучай паца-а-луй таваих пурпурных э-губок а-напомнил манэ ту гарустную а-зарю...
Каким образом потерявшая голову хозяйка справилась в конце концов с узлом — непонятно.
— Боже, как он вам идет! — прошептала она, стыдливо потупив глазки. — Вы теперь ну прямо как... (как столичный сутенер, едва не вырвалось у нее) как самый настоящий прынс.
— Мерси, и, если возможно, еще стаканчик свежей воды, драгоценнейшая. Могу ли я просить о таком одолжении? — ворковал аферист.
Наивная с таким рвением бросилась в задние помещения, словно умирающий просил о последнем глотке воды, но едва лишь она исчезла, как сказочный «прынс» подхватил картонную коробку, пулей вылетел из лавки и взмыл в небеса, так ни гроша и не заплатив. Напрасно оскорбленная в своих самых святых чувствах женщина изрыгала ему вослед поток отборнейших проклятий — бессердечный ловелас, очевидно не испытывающий ни малейших угрызений совести, когтя в левой лапе сак, а в правой — объемистую коробку, безмятежно порхал в голубом эфире.
Ближе к вечеру, когда заходящее светило уже собиралось послать последними лучами воздушный поцелуй пламенеющим альпийским вершинам, устремил он свой полет долу. Чистейший воздух родных нагорий овевал его чело, проливая в истомленную душу целительный бальзам, а усталые очи смотрели и не могли насмотреться на знакомые с детства дали, подернутые нежной голубоватой дымкой. А с зеленеющих лугов к сверкающим вечными снегами вершинам неслись грустные напевы пастушка, в которые с милой непосредственностью вплетался серебристый перезвон колокольчиков — это покрытые пылью отары брели, возвращаясь домой.