Неприятные ощущения, которые были у меня в начале полета, стали уже не такими острыми. Меня охватило какое-то исступление. Я заметил странное качание машины, объяснить которое не мог. В голове царил хаос, мне казалось, что я схожу с ума, все больше удаляясь в будущее. Я уже не думал об остановке, не думал ни о чем, кроме своих новых ощущений. Вскоре эти ощущения перешли в любопытство, смешанное со страхом. «Какие удивительные достижения прогресса, по сравнению с нашей примитивной цивилизацией, — думал я, — могут открыться передо мной, если я более пристально взгляну на мир, смутно мелькающий сейчас перед моими глазами!» Я видел, как мимо проносились огромные, великолепные сооружения, гораздо более величественные, чем современные, но они, казалось, были сотканы из мерцающего тумана. Я видел, как склон этого холма покрылся пышной зеленью и она оставалась на нем круглый год — летом и зимой. Даже несмотря на туман, царивший в моем сознании, зрелище показалось мне прекрасным. Мне очень захотелось сделать остановку.
Однако особый риск заключался в том, что пространство, где должны были оказаться я и моя Машина, могло быть уже занято. Пока я с огромной скоростью мчался по времени, это не имело значения. Ведь я находился, так сказать, в бесплотном, разжиженном состоянии и, словно пар, скользил между встречавшимися предметами. Но, остановившись, я должен был, молекула за молекулой втиснуться в то, что оказалось бы на моем пути; атомы моего тела должны были войти в такое близкое соприкосновение с атомами этого препятствия, что между теми и другими могла произойти бурная химическая реакция — возможно, мощный взрыв, — после чего и я, и мой аппарат оказались бы вне всех измерений, в неизвестности. Эта возможность не раз приходила мне на ум, пока я собирал машину. Но тогда я считал, что это необходимый риск. Теперь я стоял непосредственно перед лицом опасности и не мог относиться к ней так же легко, как раньше. Дело в том, что абсолютно незнакомый мне мир вокруг, утомительные колебания и дрожание Машины, а главное, непрерывное ощущение падения — все это полностью расстроило мои нервы. Я говорил себе, что уже больше не смогу никогда остановиться, и вдруг, разозлившись, решил это сделать. Как последний глупец, я резко рванул тормоз, машина тут же перевернулась, и я кувырком полетел по воздуху.
Раздались звуки, напоминавшие раскаты грома. На некоторое время я оглох. Потом с трудом сел и осмотрелся. Вокруг меня со свистом падал белый град, а я сидел на мягком дерне перед опрокинутой машиной. Все казалось по-прежнему серым, но вскоре я почувствовал, что шум в ушах прошел. Я еще раз осмотрелся. Я находился, по-видимому, в саду, на лужайке, окруженной кустами рододендронов, лиловые и алые цветы падали на землю под ударами града. Отскакивая от земли, градины ударяли по мне и моей машине. В одно мгновение я промок до костей. «Нечего сказать, очень гостеприимно, — произнес я, — так встречать человека, который промчался сквозь бесчисленное множество лет».
Я подумал, что мокнуть дольше было бы глупо. Встал и осмотрелся. Сквозь стену дождя и града за рододендронами я смутно различил колоссальную фигуру, высеченную, по-видимому, из какого-то белого камня. Больше ничего видно не было.
Трудно описать словами мои ощущения. Когда град стал падать реже, я внимательнее рассмотрел белую фигуру. Она была очень велика — высокий серебристый тополь едва доставал ей до плеч. Высечена она была из белого мрамора и напоминала сфинкса, но крылья его не были сложены, как обычно, нет — он распростер их, словно собирался взлететь. Пьедестал, судя по всему, был сделан из бронзы и позеленел от времени. Лицо изваяния было обращено в мою сторону, его незрячие глаза, казалось, смотрели на меня, а по губам скользила улыбка. Дожди и град за много лет сделали свое дело — скульптура была словно изъедена болезнью. Я стоял и глядел на нее — не знаю, может быть, полминуты, а может, и полчаса. Казалось, сфинкс то приближался, то отступал, в зависимости от того, гуще или реже падал град. Наконец я на минуту отвел от него глаза и увидел, что завеса града прорвалась, небо прояснилось, и вот-вот появится солнце.
Я снова взглянул на белую фигуру сфинкса и неожиданно понял все безрассудство своего путешествия. Что я увижу, когда ненастье полностью рассеется? Ведь люди за это время могли совершенно измениться! Что если повседневная жестокость стала здесь нормой? Что если они совсем утратили людской облик и превратились во что-то нечеловеческое, мерзкое и невообразимо прочее? А может быть, они стали какими-нибудь доисторическими дикими животными, только еще более ужасными и отвратительными в силу своего человекоподобия — мерзкими тварями, которые заслуживают только смерти?