И этим, кинувшим болотную Россию – карьером, в машину – Лебедухе, Смирнову, Форету, Андрею Росчиславскому (выгибали заводы свои хребты, чтобы нести Россию) в городах, завкомах, на заводах: надо было победить или умереть, – надо было не замечать зим и лет, ничего не видеть и смотреть только вперед, ничем не жить и знать только завтра. И жизнь каждого была – как портфель: недаром тогда вся Россия вырядилась в новенькие портфели, когда в каждом были – кусочек хлеба, кипа газет, мандаты и резолюции, и проекты – проекты, – и портфели пропахли – бумагой, клеенкой и хлебцем. Заводы коптили зажигалками, кидая фаланги черных кепок рабочих, мастеровские куртки – рабочих и жизни их – на фронты, за хлебом, в союзы, строя Россию заводской казармой и фаланстерией земного шара, – заводы – стальные – гнули хребты. И Андрею Лебедухе, и Форету, и Андрею Росчиславскому – быть: как все в эти годы, как портфель, – и брови срослись вместе, нерусские брови, – как портфель, все прилажено, все в регламенте газетных кип, мандатов и проектов. И дни были – как машина, точные без всяких допусков. До четырех – служенье революции, мандаты, карточки, допуски, калибры, железка для раскуривания собачек, сжатые брови от очередей, – слова, дела, прогорклый рот от папиросок, – и на столе портфель. А в четыре – дом. Мороз на окнах, в доме, в коридорах. И кабинет, столовая, диванная и спальня – в спальне, где на столе картошка, на кровати – два тулупа, а за диваном горкою мешки. И тогда – в четыре – за окном – синим снегом, синею печалью льют российские сумерки холодное свое стекло, направляясь в ночь, морозы, в тишь ночную. Тогда надо зажигать огонь, холодный, электрический, чтоб холодно светил, чтоб делал комнату в морозе – в огне от ста свечей – похожею на ледяной дворец, – а потом, когда погаснул свет, в огне из глиняной печурки – делал комнату похожей на трюм разбойничьего корабля. И вечер, и начало ночи – иль на кровати, за тулупами, в тулупах, с книгою, чтоб книгою и временем к ночи умчаться в безвременье и вечность, – или на митинге, иль в клубе профсоюза, где опять –
– Россия, мир, Европа, победы, смерть, рабочие, пролетарии всего мира в мир и братство, осьмушки хлеба, четвертки сахара, табак по карточкам и на вокзале заградительный отряд, – «вы слышали? вы знаете? – послушайте!» –
А над заводом, над Окою и полями, и лесами – ночь, зима, мороз. И Андрею Росчиславскому – тридцать лет, и надо, должно в безвременье идти не в книгах, а делами, надо мир испить не в днях, не в проходящих мелочах – а в вечности, в прекрасном, в том, что зажигает кровь чудесностью непонятного, неосознанного, не измеримого аршином… И – правда же – огромная непознанность: – там, впереди, Россия, мир – Россия, кинувшая миру братство, смерть, страданья, любовь, плакаты, карточки, чудеснейшую перекройку мира в новом, небывалом, в трудоправстве, в законодательстве машин, в союзе братств народов. – Это – одно, Андрей Росчиславский.
И – другое: – –
– – там, за заводскими заборами, за степенной солидностью главных контор, за завкомом и клубом союза металлистов –
– дым, копоть, огонь, – шум, лязг, визг и скрип железа. – Там, за заводской стеной, когда еще спят конторы, лишь мыши бродят по столам – в рассвете в турбинной, в безмолвии, в тишине (лишь сторожа трещат сороками колотушек и щемят душу ночные свистки) – человек – человек – его никто не видит – поворачивает рычаг – и: –
(из каждого десятка один – одного тянет, манит, заманивает в себя маховик пародинамо, в смерть, в небытие, маховик в своем вращении) –
– и: завод дрожит и живет, дымят трубы, визжит железо.
В сталелитейном у мартенов: там зажат кусок солнца, и это солнце льют в бадьи, чтоб делать из него паровозы, дизеля, и новый мир. – А в кузнечном цехе: –…у каждого горна висит объявление завкома:
«Строго запрещается запекать картошку в горновых печах».
«Завком, подписи, печать, такое-то число».
И – ночь – – было – – хребет во пучине.
Завком, союз металлистов, заводоуправление, ячейка РКП, ночь, – у дверей плакаты: –
«Берегись, товарищ, вора!»
«Бей разруху – получишь хлеб!»
«Дезертир – брат Деникина!» – –
– там в заводской конторе – совсем по-европейски – степенность гулких белых коридоров, солидность тишины и мягкости ковров в солидных кабинетах, где на стенах картины тысячного паровоза, где у окон – огромных! – искусственные пальмы – –
было – –