Ольга Васильевна, худощавая старушка, высокая и прямая, с добродушным лицом, которому она, однако, старалась придавать строгое выражение, и Саша Пыльников, мальчик хорошо откормленный и строго выдержанный своею теткою, сидели за чайным столом. Сегодня была Сашина очередь ставить варенье, из деревни, и потому он чувствовал себя хозяином, важно угощал Ольгу Васильевну, и черные глаза его блестели.
Послышался звонок, и вслед затем в столовой появился Передонов. Коковкина была удивлена столь поздним посещением.
– Вот я пришел посмотреть нашего гимназиста, – сказал он, – как он тут живет.
Коковкина угощала Передонова, но он отказался. Ему хотелось, чтобы они поскорее кончили пить чай и чтобы ему побыть одному с гимназистом. Выпили чай, перешли в Сашину комнату, а Коковкина не оставляла их и разговаривала без конца. Передонов угрюмо смотрел на Сашу, а тот застенчиво молчал.
«Ничего не выйдет из этого посещения», – досадливо думал Передонов.
Служанка позвала зачем-то Коковкину. Она вышла. Саша тоскливо посмотрел за нею. Его глаза померкли, призакрылись ресницами – и казалось, что эти ресницы, слишком длинные, бросают тень на все его лицо, смуглое и вдруг побледневшее. Ему неловко было при этом угрюмом человеке. Передонов сел рядом с ним, неловко обнял его рукою и, не меняя неподвижного выражения на лице, спросил:
– Что, Сашенька, хорошо ли богу помолился?
Саша стыдливо и испуганно глянул на Передонова, покраснел и промолчал.
– А? что? хорошо? – спрашивал Передонов.
– Хорошо, – сказал, наконец, Саша.
– Ишь ты, румянец какой на щеках, – сказал Передонов, – признавайтесь-ка, ведь вы – девчонка? Шельма, девчонка!
– Нет, не девчонка, – сказал Саша и вдруг, сердясь на себя за свою застенчивость, спросил зазвеневшим голосом: – чем это я похож на девчонку? Это у вас гимназисты такие, придумали дразнить за то, что я дурных слов боюсь; я не привык их говорить, мне ни за что не сказать, да и зачем говорить гадости?
– Маменька накажет? – спросил Передонов.
– У меня нет матери, – сказал Саша, – мама давно умерла; у меня тетя.
– Что ж, тетя накажет?
– Конечно, накажет, коли я стану гадости говорить. Разве хорошо?
– А откуда тетя узнает?
– Да я и сам не хочу, – спокойно сказал Саша. – А тетя мало ли как может узнать. Может быть, я сам проговорюсь.
– А кто из ваших товарищей дурные слова говорит? – спросил Передонов. Саша опять покраснел и молчал.
– Ну, что ж, говорите, – настаивал Передонов, – вы обязаны сказать, нельзя покрывать.
– Никто не говорит, – смущенно сказал Саша.
– Вы же сами сейчас жаловались.
– Я не жаловался.
– Что ж вы отпираетесь? – сердито сказал Передонов.
Саша чувствовал себя пойманным в какой-то скверный капкан. Он сказал:
– Я только объяснил вам, почему меня некоторые товарищи дразнят девчонкой. А я не хочу на них фискалить.
– Вот как, это почему же? – со злобою спросил Передонов.
– Да нехорошо, – сказал Саша с досадливою усмешкою.
– Ну вот я директору скажу, так вас заставят, – злорадно сказал Передонов.
Саша смотрел на Передонова гневно загоревшимися глазами.
– Нет! вы, пожалуйста, не говорите, Ардальон Борисыч, – просил он.
И в срывающихся звуках его голоса было слышно, что он делает усилие просить, что ему хочется кричать дерзкие, угрожающие слова.
– Нет, скажу. Вот вы тогда увидите, как покрывать гадости. Вы должны были сами сразу пожаловаться. Вот погодите, вам достанется.
Саша встал и в замешательстве теребил пояс. Пришла Коковкина.
– Тихоня-то ваш хорош, нечего сказать, – злобно сказал Передонов.
Коковкина испугалась. Она торопливо подошла к Саше, села рядом с ним, – от волнения у нее всегда подкашивались ноги, – и спросила боязливо:
– А что такое, Ардальон Борисыч? Что он сделал?
– Вот у него спросите, – с угрюмою злобою ответил Передонов.
– Что такое, Сашенька, в чем ты провинился? – спросила Коковкина, трогая Сашу за локоть.
– Я не знаю, – сказал Саша и заплакал.
– Да что такое, что с тобою, что ты плачешь? – спрашивала Коковкина.