И она снова принялась разжигать печь, чтобы приготовить ужин. Юрек, грызя вкусные семечки, понемногу успокоился и стал сначала жалобно, а потом все веселее рассказывать сестре, как все случилось…
Дело было так.
В маленькой гостиной Бахревичей обе барышни, как обычно, сидели каждая у своего окна. В этот день гостей не ожидалось, а потому они ни валиков себе пол волосы не подложили, ни турнюров к талиям не подвязали. Тяжелые косы падали на их белые кофточки, отделанные вышивкой и кружевами собственной работы.
Сидя у окошка, они, по обыкновению, «корпели», как говорила их мать, над шитьем. Рузя переделывала буфы и оборочки у праздничного платья, а Карольця с большим усердием расшивала блестящим бисером какую-то яркую ленточку: только очень яркое украшение могло теперь оживить бледное и странно поблекшее за последние месяцы лицо девушки. Она стала на себя непохожа. Исчезла свежесть лица и веселая улыбка, печальные глаза, обведенные синевой, часто наполнялись слезами. Осторожно поддевая иглой рассыпанный по столу бисер, она то и дело вздыхала. Рузя, все такая же толстенькая и румяная, время от времени искоса поглядывая на сестру, думала: «Вот взял и бросил! Дурил, дурил ей голову, да и бросил! А Каролька, глупая, еще тоскует по нем. Я давно плюнула бы ему в глаза и даже не посмотрела бы на него!»
Вдруг Каролька взглянула в окно и, вся вспыхнув, вскочила со стула. В ее грустных глазах блеснула радость. Она увидела Юрка. Мальчик, прокравшись вдоль забора, стоял в тени густых кустов барбариса, сирени и акации. Он стоял на том же месте, где в тот мартовский вечер Кристина ожидала появления Бахревича, чтобы умолять его помочь несчастному Пилипчику. И так же, как тогда Кристина, он не спускал глаз с небольших окон дома, только глаза у маленького слуги блестели шаловливо и плутовато. Два года службы у Капровского научили его многому; он отлично понимал смысл данного ему поручения и, поглядывая в окна дома, где жил эконом, лукаво подмигивал в их сторону, забавно кривлялся и прикрывал рукавом смеющийся рот. Каролька хорошо знала, у кого служил этот мальчуган. Поэтому, увидев его, она вспыхнула и стрелой выскочила во двор. Следом за ней выбежала из комнаты и Рузя, но не во двор, а в находившуюся с другой стороны дома людскую.
— Мама, мама, — тихо позвала она, — если хотите узнать Каролькин секрет, идите сейчас же во двор. Кузен прислал к ней своего лакея…
В людской две девушки сбивали масло и варили сыр. Пани Бахревич собственноручно готовила корм для свиней. Услышав торопливый шепот дочери, у которой глаза горели от любопытства, она швырнула на пол железную сечку и помчалась во двор.
Что за ловкая девчонка эта Рузя! Всегда разузнает что-нибудь то об отце, то о сестре или слугах и сообщит матери. А Каролька, та совсем не похожа на сестру. Только и знает хныкать. Вот и теперь, читает какое-то письмо, а слезы, как горох, сыплются на бумагу.
Пани Бахревич издали увидела, как по бледному личику дочери катились из-под опущенных век крупные слезы. У нее сердце сжалось от страха и сострадания. Но вспышки нежности и тревоги неизменно приводили к тому, что лицо у пани Бахревич наливалось кровью и она приходила в бешенство. Сейчас на нее страшно было смотреть: она, покачиваясь, обходила на цыпочках зеленую клумбу, чтобы сзади напасть на Юрка и Карольку и раскрыть, наконец, тайну, уже несколько месяцев, точно игла, коловшую ее в сердце.
Как обычно, хлопоча по хозяйству, она была босая, растрепанная, в короткой юбке, в облитой жирной сывороткой кофте, туго обтягивавшей ее дородный стан. Над Юрком и Каролькой точно гром грянул: она схватила мальчика за ворот, а у дочери вырвала из рук письмо. Девушка так испугалась, что, закрыв руками лицо, упала на траву и замерла от ужаса. Юрек заметался, вскрикнул несколько раз и, выкатив глаза и разинув рот, окаменел.
Могучая Мадзя, держа одной рукой своего пленника, другой поднесла письмо к глазам. При всей силе ее характера руки у нее дрожали от волнения. Получив в свое время кое-какое образование, она разбирала рукописный шрифт довольно бегло. К тому же у Капровского почерк был размашистый, крупный. В несколько минут она пробежала коротенькое письмо и узнала из него о страшном несчастье дочери. Это письмо раскрыло ей все. Все стало ясно… У нее вырвался душераздирающий крик:
— Боже мой! Боже мой! Боже мой милосердый!
Глубокое страдание исказило ее лицо, глаза налились кровью и наполнились слезами. Со всего размаха ударив мальчика, она схватила его за шиворот и стала колотить. Гнев ее, возбуждаемый страданием, казалось, не имел предела. Вопреки своей привычке, Мадзя не кричала. Стиснув зубы, она вцепилась в несчастного посланца, таскала его за волосы, драла за уши, рвала на нем одежду. Она могла бы убить его, если б не исключительная увертливость Юрка, который ужом извивался в ее руках, и не вмешательство Рузи. Девушка ворвалась на арену боя, не боясь подвергнуть опасности свою собственную спину, и схватила мать за руки со всей своей молодой, от нее же унаследованной силой. Больше никто не прибежал на крик мальчика. Мужчины были в овине или в поле, а работницы так привыкли к скандалам своей хозяйки, что их трудно было чем-нибудь удивить. Но Рузя сражалась с матерью с неустрашимой стойкостью, и когда ей, наконец, удалось вырвать Юрка из ее рук, он стрелой метнулся к воротам. Тогда пани Бахревич хотела броситься с кулаками на Карольку, которая, продолжая горько рыдать, сидела на траве. Но Рузя отважно встала между матерью и сестрой. Выпрямившись и заслонив ее своим полным телом, она крикнула:
— Опомнитесь, мама! Не устраивайте скандала на дворе. Я уже обо всем догадалась и говорю вам, что не дам в обиду Карольку. Достаточно, что ее обидел этот подлый обманщик. И хотя это кладет и на меня пятно… и я, может, из-за этого замуж не выйду, мне жаль Карольцю, и я не могу сердиться на нее.
Разразившись слезами, она наклонилась, обняла сестру и, подняв с земли, повела ее, шатающуюся, еле живую, к дому.
— Глупая ты, — поддерживая и целуя сестру в лоб, шептала она, — ну и глупая! Чтобы так, всей душой, поверить…
— Рузя, — еле слышно ответила Карольця, — он мой идеал, мой ангел…
— Ну его к черту! — гневно крикнула сестра и прибавила шагу. — Удерем-ка от мамы… Закроемся в комнате на ключ, чтобы она не ворвалась, и там ты мне все расскажешь…
Ее глаза, полные слез искреннего сочувствия, заблестели от любопытства. Между тем Мадзя носилась по усадьбе, заглядывала в батрацкую хату, в хлевы, на гумно и кричала попадавшимся ей навстречу людям:
— Где пан? где пан?
В своем возбуждении и растерянности она забыла, что муж поехал на «сессию» экономов и вернется только вечером.
Батраки и их жены пожимали плечами и шептались, что, видно, Бахревичиха совсем помешалась. Действительно, сраженная горем, кипя от гнева, она казалась безумной. Ворвавшись в дом, она бог знает что сделала бы с Каролькой, если бы не Рузя. Та заперлась с сестрой на ключ и через закрытую дверь битых два часа неутомимо вела с матерью переговоры. Переговоры эти отнюдь не были похожи на те, которые ведутся в законодательных собраниях европейских государств. Совершенно иными были слова и жесты, которыми обменивались мать и дочь. Однако неустрашимость Рузи привела к тому, что спустя два часа Мадзя перестала трясти дверь, браниться и кричать, а бросилась на пол у порога и стала умолять Рузю, чтобы та хоть на одно мгновенье показала ей Карольцю.
— Может, ее уже и в живых нет… — причитала Мадзя. — Господи Иисусе Христе, может тот подлец совсем ее загубил…
— Карольця еле жива, — кричала в ответ Рузя, — и если вы будете мучить ее, то, наверное, она тут же кончится…
— Рузя, Рузсчка, пусти меня к ней! Она с утра ничего не ела… Ой, бедная моя, бедная! Надо ей немного понтаку дать. Ну, открой дверь, не то, клянусь Христом богом, позову батраков и велю выломать… Ты что же, запрещаешь мне мое собственное дитя повидать и утешить?
Рузя знала, что теперь уже можно спокойно открыть дверь, потому что у матери, как всегда, приступ безграничного гнева сменился приступом безграничной нежности.
Когда дверь открылась, пани Бахревич ринулась в комнату дочерей и схватила Карольку, пытавшуюся встать перед ней на колени, в свои могучие объятия. Девушка действительно была в жалком состоянии. Захлебываясь от слез, пани Бахревич со стоном подняла дочь и, прижав к груди, покрыла поцелуями ее лицо и волосы.