— Ты у нас всему голова, ты всем нам отец…
Шимон — тот, наоборот, чуть не полез к нему драться.
— Ты у меня не смей хозяйство описывать! — кричал он. — А опишешь, убью… как бог свят, убью… хоть ты и старшина, все равно убью… и будет тебе шабаш!
Петр Дзюрдзя стоял против Максима Будрака.
— У тебя дочь, — толковал он, — а у меня сын… И да будет воля господня!
А Будрак одновременно говорил:
— У тебя сын, а у меня дочь… Чего ж ей не быть, господней-то воле… будет… Ты только сватов присылай…
— Присылай! — повторил Петр и, высоко подняв указательный палец, снова начал елейным топом: — У тебя дочь, у меня сын… и да поборют, как говорится, силы небесные бесовскую силу…
Вдруг Клеменс дернул отца за рукав тулупа.
— Едем домой, тятя, — тонким, молящим голосом пропищал он.
Клеменс тоже был пьян, но не до бесчувствия. Ему захотелось вернуться домой, чтобы поскорей отдать образок Настке. Петр с удивлением взглянул на сына и сердито крикнул:
— Да ты же хворал! Чуть не помер! Это бесовская сила напустила на тебя хворь…
Клеменс сплюнул.
— Чтоб ей света божьего не видеть, моей лиходейке! Едем домой, тятя!
И, уцепившись за рукав тулупа, он потащил отца к дверям, а тот, позволяя себя увести, все оглядывался на Максима и кричал:
— Помни, Максим! У тебя дочь, у меня сын… И да сгинет перед царствием небесным бесовское царство…
У самого порога отец и сын наткнулись на Шимона.
— А ты чего тут еще безобразничаешь? — прикрикнул на него Петр. — Домой пора, а то последнюю копейку пропьешь…
— Уже пропил… — с готовностью начал рассказывать Шимон, — уже и то, что выручил за горох и рожь, до последней копейки пропил… Теперь шабаш мне и деткам моим…
Выходя, Петр и Клеменс вытолкнули Шимона сначала в сени, а потом и на площадь, еще запруженную крестьянскими санями, хотя многие из пировавших в корчме уже разъехались. Тут они увидели Степана; он снимал торбу с морды своей лошади, собираясь в путь.
— Эй, дядька, — позвал его Клеменс, — погоди, вместе поедем…
Степан во хмелю был мрачен и зол; в ответ он только ругнулся сквозь зубы, потом крикнул Петру:
— А я все одно буду уполномоченным… Слышишь ты, шельма?
— А ты не ругайся… не за что… да будет воля господня… — ответил Петр.
Шимон тоже полез в свои сани, бормоча:
— Ведь не дала… не дала ведьма денег… чтоб этой шельме света божьего не видеть… а теперь тебе и деткам твоим шабаш!
Сани Дзюрдзей одновременно отъехали от корчмы; деревенские лошадки мелкой рысцой пробежали улицы местечка, и вскоре все трое саней во главе с Петром и Клеменсом очутились среди покрытого снегом поля.
Холодно! Мороз не сильный, градусов десять, не больше, но дует пронизывающий ветер, поднимая с земли облачка снега. Сверху тоже летит снег, мелкий, как пыль, колючий и густой. Светит луна, но ее не разглядеть за белыми тучами, затянувшими весь небосвод, и хотя ночь не темная, почти ничего не видно сквозь сыплющуюся сверху и взметающуюся с земли снежную мглу. Она клубится под порывами ветра или пеленой стелется в воздухе, а луна из-за белых облаков пронизывает ее колеблющуюся ткань белым светом, от которого не становится светлее.
Всего шесть верст отделяло Сухую Долину от местечка, и почти вся дорога до него была обсажена деревьями. В снежной мгле деревья эти серели, словно призраки, блуждающие в поле, но Дзюрдзи их различали и, подхлестывая лошадей, оставляли позади все большее расстояние. Никто из них не спал. Петр время от времени набожно вздыхал или что-то шептал; Клеменс несколько раз принимался насвистывать; Степан угрюмо понукал свою лошадь; Шимон, разлегшийся в санях, стал удивительно многословен и криклив. Вой и свист ветра заглушали его слова, но он, не заботясь о том, слышат ли его, что-то орал, кому-то грозил, жаловался и кого-то проклинал. Вдруг Клеменс воскликнул:
— Вот и Пригорки!
Так назывался холм, поросший дубовой и березовой рощей, полторы или две версты не доезжая до высокого креста, от которого в Сухую Долину вела уже прямая и короткая дорога. Теперь до деревни оставалось всего версты три, но тут исчезали придорожные деревья и открывалась гладкая равнина; лишь перед самым крестом высилось несколько бугров, совершенно затерявшихся среди сугробов.
Дзюрдзи объехали Пригорки — больше ничего впереди не было видно. Кругом все белым-бело: на небе, на земле и в воздухе. Всюду только снег и снег, ни холма, ни верстового столба, ни одного деревца. Клеменс повернул влево. Сани зарылись в снег.
— Ты куда поехал? — заворчал Петр.
— Ладно, тятя, так надо, — ответил парень и бойко засвистал.
На самом деле, если бы его спросили, зачем он повернул налево, когда от Пригорок до Сухой Долины дорога тянулась прямая, как струна, он не смог бы ответить. Но он был уверен, что никуда не сворачивал, и мог бы поклясться в этом.
Те двое вовсе не правили лошадьми. Оба лежали навзничь в своих санях — Степан мрачно молчал, как будто прислушиваясь к вою ветра, Шимон, не переставая, что-то бормотал или выкрикивал. Так они долго ехали. Лошади утопали в снегу и с трудом вытаскивали ноги; то бежали рысцой, выбравшись на гладкое место, то вдруг под полозьями ощущалась вспаханная, обнаженная ветром земля. Ехали они не дорогой, а полем, но не замечали этого, пока перед ними снова не замелькали рощи Пригорок.
— Это что же? — воскликнул Клеменс. — Опять Пригорки?
— Ааа! Да ты как едешь? — удивился Петр.
Он вырвал вожжи из рук сына и, желая исправить его ошибку, повернул вправо.
— Не туда! — заорал из своих саней Степан.
— Туда! Ты не бойся, туда! — ответил Петр и поехал дальше, пока лошадь его не увязла по колени в каком-то рву.
— Ааа! — снова удивился Петр. — Опять не туда заехали!
Без большого труда, натянув вожжи и понукая своего резвого конька, он выбрался из рва и повернул назад. Остальные сани тоже поворотили, но теперь впереди оказался Шимон. Ехали они и ехали, пока Степан снова не крикнул из своих саней:
— Опять Пригорки!
— Тьфу! Сгинь, пропади, нечистая сила! — сплюнул Петр и окликнул Шимона — Эй, поворачивай назад!
— На что мне назад, коли и так хорошо! — ответил новый проводник.
— Может, и хорошо! Кто его знает, — буркнул Петр.
Клеменса начало трясти, у него зуб на зуб не попадал.
— Тятя, — пожаловался он, — что-то мне кажется, опять хворь на меня нашла!
Но это не хворь на него нашла, а с непривычки у него разболелась голова с похмелья, и ветер, пробравшийся под тулуп, пронизывал до мозга костей. Петр снова сплюнул и зашептал:
— Отче небесный, царю земной, смилуйся над нами, грешными…
— Поворачивай! — орал теперь на Шимона Степан. — Поворачивай, Шимон! Не видишь что ли, на пруд заехали?
Он разглядел сквозь снег тени деревьев на берегу пруда. Зычный голос его пробился сквозь шум ветра и долетел до Петра — тот мигом повернул лошадь. За ним повернули и другие.
Прошло уже больше часу, как они, хмельные, ослепленные вьюгой, кружили по равнине, поворачивая из стороны в сторону и не находя дороги, хотя столько раз пересекали ее в разных местах.
— Черт в глаза туман напускает, — молвил Петр.
— И то, — жалобно проговорил Клеменс, весь дрожа от холода.
Степан проворчал:
— Еще замерзнешь тут, как собака.
С минуту помолчав, он добавил:
— А не станет меня, эта гадина совсем Казюка изведет…
Он вздохнул.
Шимон в своих санях причитал:
— Ой, горькая, горькая доля мне и моим деткам!
Вдруг Клеменс приподнялся в санях и ужаснулся:
— Опять Пригорки!..
Петр тоже поднялся и стал пристально вглядываться.
— А как же! Пригорки!.. — подтвердил он. — Черт водит нас, не иначе… Черт взъелся на нас сегодня, туманит глаза и водит…
— Кругом водит… — заметил Клеменс.
— То-то и есть, что кругом. Черт это, не иначе… вылезай из саней…
Высаживаясь из саней, он сказал сыну:
— Пойдем искать дорогу…
Едва они ступили в снег, вплотную к ним подкатили сани Степана, так что полозья сцепились с полозьями.
— Идем дорогу искать!.. — позвал Петр Степана и Шимона.
Все четверо, увязая в снегу, прошли несколько шагов; вдруг Клеменс вскричал: