— Покинул я его, покинул, Петр Иванович. Шестнадцать лет мальчишке. Вырастил, воспитал, все со мной в отряд просился. Один теперь. Погибнет. Спаси!
Сторожев встал, отшвырнул руку атамана, который обнимал его, и вышел.
Он снова пришел в сарай, лег на солому, и невеселые думы овладели им. Вдруг он услышал за стеной тихий говор: двое сговаривались ночью связать Ворона и Кагардэ и отправить их к красным.
— Я был в штабу, — говорил сиплым голосом один, — там верют нам, ей-богу! Отдайте, говорят, Ворона, и вам прощенье навек. Братцы, да что нам с ним, старым хреном, делать? Хоть жизнь свою спасем!
Сторожев ползком добрался до леса и снова побрел к родным местам.
Он не дошел до Двориков: не смог пробраться сквозь заставы, повернул на юг, в леса, и здесь случайно встретил брата Антонова — Димитрия. Тот сказал, что Антонов недалеко, на озере, что сегодня в последний раз он будет говорить со своими оставшимися в живых командирами, а затем уйдет в тайные места, чтобы переждать время.
Еле приметными тропами Димитрий вывел Сторожева к затерявшемуся в лесах озерцу. Плакучие ивы купали листья в прозрачной воде, в глубине зарослей квакали лягушки, важно слушали разговор лесных обитателей огромные сосны.
Близ озера, на широком пне, сидел, уткнувшись в книгу, Антонов, худой, заросший бородой. Он читал что-то.
По одному пробирались к озеру командиры — все, что осталось от восстания.
Они стояли вокруг вожака, опершись на винтовки, Одежда их была изорвана в клочья, из худых сапог торчали грязные пальцы. Давно не мывшиеся, они провоняли потом, были черны от загара их усталые лица, грязные тряпки закрывали шрамы и раны, у многих руки висели на перевязях.
Они стояли полукругом молча.
Антонов оглядел собравшихся и подумал: «А где Плужников? Где веселый Ишин? Где Токмаков? Где бурливый Герман? Где Булатов, с кем начинал я дело? Где Федоров-Горский? Где разухабистый денщик мой Абрашка, где последняя злая моя любовь?»
И отвечал себе: «Застрелился Григорий Плужников и Волхонщинском лесу, в Чека вместе с Горским попал пьяница Иван Егорович, убила горячая пуля Токмакова, Германа повесили мужики, арестован в Воронеже Шамов, сдался денщик Абрашка, расстреляли красные Булатова, поймал в селе Камбарщине шахтер Панкратов Марью Косову…»
И вот последние, что остались в живых, собрались сюда. Он обвел их взглядом — они стояли, потупив глаза.
— Ну, — спросил он грубо, — пришли?
— Куда же ты завел нас, Александр Степанович? — злобно щурясь, сказал Сторожев. — Верили в тебя, последняя надежда наша была у нас на тебя!
— Продали меня, — ответил Антонов, — продали верхи. А ведь знали они, подлецы, на что иду. Сами посылали меня! Продали и вы, толстосумы! — погрозил он пальцем Сторожеву. — Ты сказал мне как-то: другого Антонова выдумаем… Так выдумай, пес! Нет, погодите, вспомните еще меня, да поздно будет. В пыль сотрут вас!
— Ничего, — буркнул Сторожев, — наше племя сильное, зубы у нас цепкие, у нас дети в селах остались. И Антонова выдумаем.
— А черт с вами! В лес ухожу. Слышали? Ленин говорил, будто державы готовят войска к новой войне. Оправлюсь, а там опять гульну, новых товарищей найду… А вы как хотите: воевать думаете — воюйте, продаваться думаете — ваше дело. Один уйду с братом, никто мне не нужен. Идите на все четыре стороны.
— Прощай, Александр Степанович, — поклонился ему Сторожев, — не поминай лихом. — Он подошел и поцеловал Антонова.
Все говорили ему последнее «прощай».
— Прощай, Степаныч, — Санфиров хмуро уставился глазами в землю. — Служил я тебе честно.
— Прощай, Яков.
Санфиров уходил уже в чащу, когда Антонов окликнул его:
— Куда ж ты теперь?
Санфиров ничего не ответил.
Антонов смачно выругался и снова сел на пень.
Яков уходил, освещенный солнцем, серебром отсвечивали его седые волосы.
— Стало быть, не ворон я, только вороненок, а ворон летает еще! — повторил Антонов где-то слышанные слова.
Сторожев вспомнил об атамане Вороне, — летает ли он еще?
«Боже мой, — подумал он, — что осталось от нашего дела!»
Антонов сказал стоящим вокруг него:
— Прощайте, вы. И убирайтесь к псам.
Тяжело волоча ноги, уходили они.
Антонов закутался в дырявую шинель и прилег на траву.
Конец!
Зачем же и кому были нужны эти тысячи жизней, эти потоки крови и слез? Это пламя пожаров?
Зачем и кому нужна вся жизнь его, запачканная человеческой кровью? Всю жизнь кружились вокруг него какие-то люди, а он был один, и вот подошло: не надо ни о чем думать, — нет армии, и нет боевых товарищей, и коня, на котором хотел он въехать в Москву, убили в бою.