Сторожев, сжав губы и словно одеревенев, поливал из пулемета улицы смертными струями.
Но вот около штаба послышалась властная команда, прекратилась беготня, на минуту смолкло все, и забегали винтовочные выстрелы, застрекотали ответно пулеметы.
Огненная игла впилась в правую ступню Сторожева, сразу намокло в сапоге, и прояснилось сознание.
Он прекратил огонь, бросил пулемет, винтовку и, волоча раненую ногу, уполз в ночь, провалился в какой-то погреб, отлежался, пока гонялись за ним красные по далеким оврагам, обшаривая кусты и болота.
Глава четырнадцатая
Теперь у него был только револьвер с двумя патронами да шашка, на которую опирался он. Не было, казалось, надежды, нигде не слышал он тарахтения пулеметов и железного лязга орудийных выстрелов. Восстание погасло, как гаснут с шипом и чадом сырые дрова.
Успокоенные люди работали на гумнах: велик был урожай в тот год.
Медленно текли дни, и незримо смыкался круг, внутри которого бродил Сторожев.
Почти неделю его лихорадило. Рана на ноге болела, не давала ни двигаться, ни забыться. Он еле-еле переносил ползком свое тело, отощал и бредил наяву боями и победами. В этом разбитом, развалившемся человеке тлел еще огонь неукротимой злобы.
Что заставляло его отчаянно цепляться за жизнь, колесить по пыльным пашням, какими-то травами лечить рану и пить из стоячих прудов затхлую зеленую воду?
Ненависть, только она.
Иногда от истощения он падал в жаркие сухие борозды или около вонючей лужи воды в буераке, и тогда мимо сознания плыли бесконечные нестройные думы, гасли и снова появлялись картины недавнего прошлого.
Напрасно заставлял себя Сторожев думать о чем-то ровном, цельном и большом — больные мысли тянулись без конца. Иногда, сменяя эту бесконечно унылую вереницу неопределенных образов и воспоминаний, Сторожев представлял себе фантастические сцены расправы, когда снова всесильным и гордым он въедет в село.
Он вспоминал имена людей, которые должны будут кровью ответить за позор поражения: сестры и братья, сыновья и племянники коммунистов, их друзья и приятели, ревкомщики…
О! Он всех их помнил, и все в его мысленном списке были разнесены по графам расстрелов, избиений и пыток.
Он хрипло говорил сам с собой, сидя где-нибудь в поле, устремив взгляд в одну точку, а поодаль от него прыгала изумленная галка. Целые дни он бывал в каком-то бреду. От полузабытья его пробуждал лишь голод; тогда он шел искать еду.
Но после ночного боя красные организовали общественную охрану. К садам и огородам нельзя уже было подойти. С полей убрали урожай, все меньше и меньше становилось копен, приходилось ходить в далекие поля.
Скоро их не стало и там.
Он голодал. Он думал теперь только об одном — о пище, он рыскал за ней и не находил; редко удавалось украсть картошку или набрать зерна.
Как-то утром в буераке около пруда он нашел сачок, обрадовался и начал ловить рыбу. Мелких, пахнущих тиной карасей он ел сырыми: не было огня, чтобы развести костер. Но через несколько дней он не нашел сачка в том месте, где обычно прятал его.
Это было вечером. В лощине надоедно верещали комары. Отмахиваясь от них, тихо пробрался Сторожев через полусгоревший камыш к пруду и увидел: его сачком ловил рыбу человек, оборванный, обросший седой щетиной.
Шлепая босыми ногами в тине, человек побрел к берегу и вывалил из сачка вместе с комьями спутанных водорослей несколько карасей.
Когда он наклонился и стал руками разрывать траву и мох, Сторожев прицелился из револьвера и выстрелил. Лощина повторила выстрел несколько раз, он покатился по полю и замер там.
Человек, будто бы не задетый пулей, медленно обернулся лицом к Сторожеву, в руке он зажал большого жирного карася. Сторожев метнулся к нему, тот упал. Петр Иванович, два дня ничего не евший, выхватил карася из рук упавшего и отвернулся от убитого, но его с силой дернули назад за раненую ногу, и он повалился на траву. Поднявшись, Сторожев увидел, что человек целится в него из обреза.
Он оцепенел. Секунды, казалось, остановились, и время замедлило свой полет. Прогудела отбившаяся от роя пчела. Из камыша выскочила птица; шум ее полета показался Сторожеву грохотом. Ленивые облака как бы со скрежетом шли к западу. На другом берегу пруда квакала одинокая лягушка, и кваканье ее было подобно чему-то неестественному.