И все это пошло прахом.
Маленький неразумный Митька, крепче всех прочих любимый, одним словом поставил на место Петра Ивановича, одним словом выразил тайную мысль семьи.
Он чужой.
Чужой всем, чужой в своем доме. Только теперь Сторожев осознал ясно и точно — он ведь действительно не нужен семье: давно отошел он от хозяйства, давно без него вершил Андриан с сыновьями все дела по хозяйству, без него и не хуже, чем с ним.
Вот, например, с этой телкой. Сторожев вспомнил, как весной старший сын Иван вместе с Андрианом нашли в соседнем селе дешевую телку и вздумали ее купить. Петр Иванович нашумел и уехал, обругав всех молокососами, а телку покупать не велел. Но ее все-таки купили, и сделали умно, что и говорить, умно сделали! Дали за нее ерунду: десять пудов соломы, летом телка гуляла в стаде, а сейчас, перед осенью, с большой прибылью уйдет на мясо.
Сторожев понял, что за годы мятежа, боев и скитаний он потерял хозяйское чутье. Тот самый стержень, вокруг которого вращалась вся его жизнь, как колесо на оси, оказался сломанным.
Пусти колесо свободно, оно сначала по инерции пойдет прямо, потом, потеряв постоянную опору, начнет вилять вправо, влево, нелепо подпрыгивая на кочках, и наконец упадет где-то на обочине.
И жизнь Петра Ивановича оторвалась от своей оси, от привычного уклада, где все крутилось вокруг новых сотенных в банке, новых десятин земли, новых лошадей, коров, овец, батраков, сыновей; пошла вихлять, подпрыгивать, пока не кончилась вот в этом чужом амбаре, где пахнет гнилым хлебом и мышиным пометом.
На улице смеркалось. В селе шуршали разговоры, в тихих огородах мелькали нары…
А он лежал на скамье вниз лицом и все думал, и думы шли вразброд.
Поднимались злобные чувства к сыновьям, забывшим отца, к Андриану, завладевшему хозяйством, но рассудок подсказывал: не он ли забыл детей, уйдя к Антонову, не он ли посадил на хозяйство Андриана?
То горечь затопляла сердце, потому что умрет он, не передав никому злобы и ненависти к людям с красными звездами на фуражках; то опять ненависть овладевала им, сладострастные мечты о мести за отнятую землю, за отнятую власть. И тогда он сожалел, что сдался, придумывал способы, чтобы уйти куда-то, снова стрелять и поджигать… То приходило безразличие ко всему, что будет.
Его думы прервали. Рука легла на плечо, и кто-то сказал:
— Вставай!
Он очнулся. По стенам амбара прыгали длинные тени; Петр Иванович увидел брата. Рядом с ним стоял высокий, белокурый, не знакомый Сторожеву человек в кожаной тужурке.
«Допрос», — мелькнуло в голове, и стало сразу легко. Близился конец — роковой и неизбежный.
Сергей Иванович и белокурый сели.
— Так вот, — сказал Сергей Иванович, — будем говорить откровенно. Не надо скрывать и путать. Ты умный человек, а у нас много дел.
— Скрывать мне нечего. — Сторожев зевнул. — Что смогу, то скажу, чего не знаю, не требуй. О товарищах говорить не буду.
— Так… Поговорим о вас, — согласился белокурый. — Любопытно: почему вы сдались на сутки позже срока?
— Я не сдавался, — отрезал Сторожев.
— Не сдавался? — переспросил Сергей Иванович.
— Нет, Сергей. Сдаются в бою, если ждут милости. А ты вот хотя и брат мне, а мне и в голову не пришло просить тебя пощадить, помиловать.
— Это было бы напрасно, — холодно заметил Сергей Иванович.
— Я знал.
— Зачем же ты шел сюда?
— Умереть пришел я, — выдавил Сторожев угрюмо. — Умереть в родных краях. Не хотел подыхать собачьей смертью.
Сергей Иванович пробежал глазами бумагу, которая лежала перед ним.
— Скажи, не ты ли участвовал в деле под Сампуром, когда пустили под насыпь поезд? Точно скажу — полтора месяца назад.
— Это я сделал.
— Один?
— Один, — голос Сторожева звучал глухо. — Один.
— Знали ли вы, — перебивая Сергея Ивановича, спросил белокурый, — что поезд шел с хлебом в Москву для голодающих рабочих, для их детей?
— Не знал. — И злобно добавил: — Знал бы, еще десяток поездов спустил.
Белокурый вздрогнул от такого неожиданного откровенного признания.
— Это хорошо, что вы говорите правду. Еще один вопрос: не вы ли ворвались в июле в село? Тогда здесь спалили две риги, ранили трех женщин и убили двух детей?