Одним из первых, волновавших ее вопросов, было: «Почему Кухтин освободился досрочно, а ты еще здесь?» На это Петр Никитович ответил следующим рассказом:
— Незадолго до освобождения Кухтин пришел ко мне и после долгого раздумья спросил: «Ты как думаешь, Петр Никитович, ведь неплохо было бы, пожалуй, избавиться отсюда, а возможность такая к этому есть.»
— Не знаю, вряд ли, — ответил я ему, — не затем нас с тобою сюда привезли, чтобы сразу отпустить, и без лукавства они не отпустят, да нешто мы здесь одни? — тысячи.
— А я вот как думаю, — продолжал он, — с лукавым по лукавству его, жизнь-то надо спасать; у нас с тобой семьи остались дома, а здесь не знаешь, куда они тебя завтра бросят и что сделают с тобой. Так ты что, лиходей что ли себе, неужели ты против того, чтобы возвратиться к семье? Вот я тебе скажу по секрету, я уже бумажку подписал, и мне велели собираться, на той неделе документы выдадут. На! Вот образец с моего заявления. Это я написал уже для тебя. Подпиши и вместе домой поедем, думать тут нечего!
На небольшом клочке бумаги было написано: «Я, Владыкин Петр Никитович, осознал, что мои религиозные убеждения и действия, за которые я наказан, действительно, против нашего общества, и наказан я правильно. Поэтому, прошу простить меня и отпустить к семье, впредь этого распространять не буду». Место для подписи…
— Ну вот, теперь как ты посоветуешь, Луш, подписать мне такую бумажку или нет? — спросил он жену, глядя ей в лицо.
Луша немного задумалась, глядя на мужа, потом без колебания ответила ему:
— Ну, Петь, это уж сама последня и негодна дела-то, брось ты ее, эту бумажку-то, так делать не надо. Божья воля — что Он уж судил нам, в том Сам поможеть. Ведь это же отрекатца от Бога надо?
— Ну вот, я и ответил на это Кухтину: «Николай Васильевич! Ты постоянно хитрил да мудрил, а здесь, брат, хитрить не приходится, покажи себя прямо, как ты есть. Насчет лукавства я тебе отвечу: ведь участь ленивого раба-то больно страшная, и избавь меня от нее Господь, а насчет спасения жизни-то, не нам с тобою задумываться. Я до уверования спасал ее несколько раз, а ноги-то все в пропасти болтались, и если б не Господь, то мои кости давно бы уж сгнили где-нибудь на навозной куче, как у пса. Моя жизнь уже спасена и в руках Божьих, братец. И за семью я не беспокоюсь, Давид говорит: „Я был молод и состарился, но не видел праведника оставленным и потомков его, просящими хлеба“ (Пс.36:25). Да и на наших глазах, что мы видим? Не мы семью спасаем от голода, а жена вот моя за тридевять земель приехала, да спасла меня от голода и смерти. Бумажку твою, чтобы и имени моего не значилось на ней и не осталось ни малейшего клочка — бросаю в печь, а избавления я буду ждать от Господа».
— Правильно ты ответил ему, не надо, — согласилась Луша с мужем, и тут же, склонившись на колени, оба прилежно помолились.
— Теперь вот, нас посетила глубокая скорбь, — начал Петр после молитвы. — На днях отошел в вечность дорогой наш брат Белавин, тот самый, который прошлый год видел тебя в лесу, когда ты разыскивала меня, и послал к кузнецам. Очень он растроган был, когда видел, как ты, истерзанная до крови, пробиралась по чащобе, разыскивая меня, еще больше был удивлен, что ты оказалась моей женой; так он долго после этого все вспоминал, со слезами, про тебя.
Недавно он обессилел от тяжелой болезни, и долго промучился в постели. Никто не навестил его, мы как могли помогали, но ведь уход нужен был за ним, а его не было. Он из самой Москвы, жил где-то на Гороховской по Землянке, где гостиница «Фантазия», немного в сторону. Ну вот, жена-то больная, а дети неверующие, да видать перепуганы сильно: брат-то видный проповедник был в Москве, многим известный. Беда вот случилась — бедняга так и скончался на чужих людях. Телеграмму отбил я давно, да вот поди-ты, нет никого, а похоронить бы его надо по-христиански. Лежит он в холоде, в морге, но люди говорят, больно уж там безобразно. Видно, придется хоронить без родных, надо бы нам с тобой поглядеть его.
— Да, Петь, мы люди-то простые, к мытарствам привыкшие, — заговорила Луша, — сколько мы мук перенесли до этого и ты, и я, и вместе, а они все-таки городские, понежнея, к мытарствам-то не больно привычныя, да и судьба-то нам каждому своя дана, да и свои способности: в беде узнается, чем мил человек. А потом ведь, Господь избираеть кого к чему. Вот теперь-то и на сваво погляди, на сына-то, вроде как и ни мудрящий мальчишка-то, плаксивый такой, зеленый, все ата всех болезней лечили яво, а ведь не простой он, Петя. Погляди, вон хоть в школе, хоть в церкви — любять его люди-то, больно уж способный, говорять, вострый и справедливость любить. Семья-то ведь без тебя в какой беде осталась? А он-то везде тычеца, и где какую копейку достанет, несет домой, матери.