Линейные работы везде пришли к концу, и по некоторым перегонам новой дороги уже двигались поезда. Поэтому Павел, почти без отрыва, занимался составлением и вычерчиванием исполнительных чертежей. И был рад отдохнуть телом и душой, часто выходя и подолгу простаивая в молитве, на берегу потока. Особенно любил он, склонившись над чертежами, потихоньку петь дорогие христианские гимны, которые звучали в его душе и открывались все новым и новым смыслом.
Даже во всем доме царила тогда тишина: начальник строительства бывал очень редко дома и помалу, да, и к тому же, в Облучье, ожидал приезда своей молодой жены. Сосед по комнате — Костя, вообще, забегал только на час-два и потом днями где-то пропадал. Дневальный — дядя Ваня от безделья спал целыми днями и ночами в большой прихожей, шевеля спросонья, своими большими прокуренными усами; Ермак же, излив в первые дни весь свой запас проклятий в адрес «всех на свете» и скромных любезностей к Павлу, притих.
Изредка, он уклончиво отвечал Владыкину на вопросы житейского и библейского характера.
Однажды, приятно позавтракав и, как обычно расположившись за столом один против другого за работой, Павел с особым чувством запел потихоньку свой «гимн утешения»:
— как вдруг против себя он услышал приятное мелодичное вступление лирического тенора:
Павел поднял голову и, к великому своему удивлению, увидел, что, не отрывая глаз от бумаг, с ним пел Ермак, безошибочно произнося слова гимна.
— заканчивали они, уже любовно глядя друг на друга.
Павлу казалось, что в неземной мелодии утопало все кругом. Слезы умиления не капали, а тоненькими ручейками стекали по лицам их обоих.
Павел, ничего не решившись спрашивать у Ермака по окончании пения, тут же запел другой гимн:
Присоединяясь к пению Павла словами:
— подхватил Ермак так же спокойно, сердечно, как будто они вместе спевались много раз. Едва успев закончить этот гимн, Ермак предложил и тут же запел другой:
— и оборвавшись на этом, он, потрясая головою, упал на стол. Павел продолжал уже один, внушительно и сильно:
При последних словах все тело Ермака сотрясалось от глубокого душевного сокрушения.
— Федор Алексеевич, — начал Павел, — расскажите мне, почему эти гимны так объединили нас, в одном чувстве? Вы кто?
— Не спрашивай меня об этом, — ответил ему тихо Ермак, — ты не знаешь, какую мучительную боль вызывают в моей душе воспоминания о моем прошлом.
Через несколько минут он вновь, как улитка, спрятался в причудливую «скорлупу», неразгаданной Павлом, жизни.
Была ли это вспышка к пробуждению, или схватка падшего духа с душой, истосковавшейся по чистому, святому общению с Богом — для Владыкина осталось тайной. Он уверен был только в том, что Ермак был когда-то христианином, но ожесточился, преткнувшись поступками бесчестных христиан и теперь не мог победить себя и подняться.
О! Это ужасное, ожесточенное, не прощающее сердце! Как многих оно привело к неотвратимой, сознательной погибели, при которой тоскующая по Богу душа гибнет в цепях ожесточенного духа, подчиненная закону тройственной природы человека.
Вот почему Библия так строго предупреждает человека: «берегите дух ваш» (Мал.2:15).
Ермак, после того случая, все реже и реже находился наедине с Павлом; последнего ожидали новые, жгучие искушения.
В самый разгар лета начальник торопливо забежал в дом и дал распоряжение дяде Ване: вымыть, прибрать комнаты и приготовить все к встрече жены, а сам в запряженной пролетке поехал за ней на разъезд. Через 2–3 часа все обитатели дома собрались в прихожей комнате встретить новую хозяйку. С модным баульчиком в руке, торопливо вошла в дом молодая дама и, остановившись, несколько смущенно, осмотрела всех. Бледное ее лицо и несколько великоватый нос не отличали ее чем-то особым от обычных женщин в ее, 23-х летнем возрасте. Тонкий запах духов, пришедший с нею, говорил о том, что она аккуратно следит за собою и не желает так скоро расставаться с молодостью.