— Может, ты думаешь, я скажу? — успокаивал я Лёню. — Ей-богу, никому ни словечка.
— А Зосе?.. Она ведь умеет держать секреты.
— Даже Зосе. Никому.
— Все равно все узнают. Ты весь исцарапался, ободрался… Постой-ка… — прибавила она, помолчав, и утерла мне лицо платочком. — Ах, боже! Знаешь, ведь я со страху даже поцеловала тебя, но я уже не знала, что делать. А вдруг кто-нибудь об этом узнает? Я просто сгорю со стыда! Правда, окажись это оса, тоже было бы очень неприятно. Ох! Сколько у меня огорчений из-за тебя…
— Но тебе нечего беспокоиться, — пытался я ее утешить.
— Ну да, нечего! Все откроется, потому что у тебя в голове полно листьев. Впрочем, погоди, я тебя причешу. Лишь бы из-за какого-нибудь куста за нами не подсматривала Зося. Она умеет держать секреты, но все-таки…
Лёня вынула из волос полукруглый гребень и принялась меня причесывать.
— И всегда ты ходишь растрепанный, — говорила она. — Ты должен причесываться, как все мужчины. Вот так!.. Пробор нужно делать с правой стороны, а не с левой. Будь у тебя черные волосы, ты был бы такой же красавец, как жених моей мамы. Но ты ведь блондин, так я причешу тебя иначе. Теперь ты похож на того ангелочка, который — знаешь? — под божьей матерью… Как жалко, что у меня нет зеркальца.
— Казик!.. Лёня!.. — донесся в эту минуту голос Зоси из парка.
Мы оба вскочили, Лёня была по-настоящему испугана.
— Все откроется! — прошептала она. — Ох, эта оса!.. А хуже всего, что ты упал в обморок…
— Ничего не откроется! — заявил я решительно. — Я ведь ничего не скажу.
— Я тоже. И ты даже не скажешь, что упал в обморок?
— Конечно.
— Ну-у!.. — удивилась Лёня. — А я, если бы упала в обморок, ни за что бы не утерпела…
— Казик! Лёня!.. — звала нас сестра где-то совсем близко.
— Казик! — шепнула Лёня и приложила палец к губам.
— Да ты не беспокойся!
В кустах послышался шорох, и показалась Зося в фартучке.
— Где ты была, Зося? — спросили мы оба.
— Ходила за фартуками для себя и для тебя. Возьми, Лёня, а то испачкаешься ежевикой.
— Что, пора возвращаться домой?
— Незачем, — ответила Зося. — К маме приехал этот господин, а панна Клементина и не думает уходить из беседки. Мы можем тут сидеть хоть до вечера. Ну, я принимаюсь за ежевику, вы ведь больше съели, чем я.
Лёня тоже стала рвать ягоды, да и у меня снова явилась охота полакомиться.
Заметив, что я удаляюсь, Лёня крикнула мне вслед:
— Казик! Ты знаешь, о чем я думаю!.. — и погрозила мне пальцем.
В эту минуту — не знаю уже, в который раз! — я дал себе клятву ни при ком даже звука не проронить ни о моем обмороке, ни об этой мухе. Но не успел я отойти на несколько шагов, как услышал голос Лёни:
— Если бы ты знала, Зося, что тут творилось!.. Нет, нет, я не могу тебе сказать ни одного словечка. Хотя если ты мне обещаешь не выдать секрет…
Я убежал подальше в чащу, так мне было стыдно. Правда, Зося…
Эту злосчастную ежевику мы собирали еще добрый час. Когда мы возвращались домой, я заметил, что положение резко изменилось. Зося смотрела на меня с ужасом и любопытством, Лёня совсем не смотрела, а я был в таком смятении, словно совершил убийство.
Прощаясь с нами, Лёня крепко поцеловала Зосю, а мне — кивнула головой. Я снял перед ней фуражку, чувствуя себя величайшим негодяем.
После ухода Лёни Зося взяла меня в оборот.
— Хорошие же вещи я узнала, — сказала она важно.
— А что я сделал? — спросил я, порядком струхнув.
— Как это — что? Прежде всего, ты упал в обморок (ах, господи, и меня при этом не было!..), ну, а потом — эта оса или муха… Ужасно… Бедная Лёня! Я бы умерла со стыда.
— Но чем же я виноват? — осмелился я спросить.
— Дорогой Казик, передо мной тебе незачем оправдываться, раз я тебя ни в чем не упрекаю. Но все-таки…
«Но все-таки…» — вот уж ответ!.. Из этого «но все-таки» следовало, что во всем виноват я один. Муха — это ничего. Лёня, которая орала благим матом, — тоже ничего, плох только я, оттого что прибежал на помощь.
Все это верно, но почему я упал в обморок?..
Я был безутешен. На другой день я вовсе не ходил в парк, лишь бы не показываться Лёне, а на третий — она велела мне прийти. Когда же я пришел, она издали кивнула мне головой, но разговаривала только с Зосей, время от времени окидывая меня презрительным и грустным взглядом, словно преступника.
Минутами мне казалось, что все же тут есть какая-то несправедливость по отношению ко мне. Но я тотчас подавлял подобные сомнения, внушая себе, что я действительно совершил нечто ужасное. В ту пору я еще не знал, что этот метод является характерной чертой женской логики.