— Смотрите, вот чудо-то! Графиня X. приехала!
— А еще сегодня утром говорили, будто она тяжело больна.
— Да она ведь уже десять лет ничего не слышит!
— Должно быть, пришла из благодарности за его участие в благотворительном концерте.
.
— Видите, сколько людей у нас посещают концерты? Говорил же я Иксинскому: дайте концерт — и будут у вас деньги, тогда вы сможете вернуть мне мои двести рублей. И как вы думаете, что он ответил? «Не стоит. Наша публика музыки не понимает». Слыхали вы что-нибудь подобное?
— Чудак!
— Пусть чудит, это его дело, но мне-то с какой стати терять свои кровные двести рублей? Он обязан дать концерт, иначе я на него в суд подам и наложу арест на имущество.
.
— Знаете, его сочинения что-то не очень мне понравились.
— Но как он играет, какая техника!.. Он подражает манере знаменитейших музыкантов.
— Ну, этим сейчас никого не удивишь!
— Но техника, голубчик, техника какова! Верьте слову, он при мне играл отрывки из «Лоэнгрина»… ногами!
В эту минуту по залу пробежал шепот, и по сигналу, поданному сразу в нескольких местах, загремели аплодисменты. Все глаза и бинокли обратились к эстраде. Вышел маэстро, благостно сияющий, как молодой месяц в мае…
Появление его в каком-нибудь городе производило переворот во взглядах местных жителей на искусство. Финансисты видели собственными глазами музыканта, который владеет акциями. Критики приходили к заключению, что можно быть великим артистом и все-таки одеваться по последней моде. Барышни убеждались, что тщательная прическа и цветущий вид не мешают мужчине глубоко волновать сердца. Аристократия взирала на маэстро с удвоенным почтением, ибо он не только охотно участвовал в делах благотворительности, но у него на черном фраке красовалась большая звезда. Демократов же восхищало то, что он эту звезду наполовину прикрывал отворотом фрака.
И, наконец, за огненный взор и закрученные кверху усики его объявили красавцем, и даже кривые ноги сходили за нечто вполне естественное.
Он сыграл одну вещь, сыграл другую и совершенно очаровал слушателей. Пожилые энтузиастки нюхали соли, чтобы не лишиться чувств, а у одной пылкой дамы вырвалось восклицание, которое секретарь маэстро немедленно записал:
— Ах, протанцевать с ним один вальс — и умереть!
Через два часа концерт окончился, артисту бросили под ноги надлежащее количество букетов, и слушатели стали расходиться.
— Чертовски скучно было! — заметил какой-то профан, зевая.
— Как можно говорить такие вещи! — возразил кандидат в меломаны. — Его игра действует потрясающе. Жена моя — можешь себе представить! — даже заплакала, а меня так пробрало до самого нутра, что я сегодня, впервые за всю неделю, буду обедать с аппетитом.
— Ну хорошо, но что после него останется? Уж конечно, не та сюита и не тот ноктюрн, которые мы сегодня слышали.
— Как это — что останется? — возмутился любитель музыки. — А знаешь ли ты, что у него уже сейчас около трехсот тысяч франков? Подумать только — такой молодой!..
На другой день маэстро получил несколько любовных писем от перезрелых поклонниц и соизволил принять приглашение на обед в его честь, на котором один приятель и собрат по профессии назвал его «гордостью нации». Критики, памятуя принцип «слава обязывает», пали ниц пред маэстро. Восторгаясь более всего чудесной беглостью его игры, они конфиденциально сообщали, что сей король пианистов умеет извлекать из своего инструмента гармонические аккорды не только пальцами, но и локтями, ногами и так далее. Эти похвалы, впрочем, не вошли в плюшевый альбом маэстро.
Наконец маэстро отбыл, обещав, что когда-нибудь снова посетит этот город, где так много подлинных цент елей искусства.
Так разъезжает он и по сей день. Своей музыкой он не волнует скал, не сдвигает с места дубы, не усмиряет волн морских, но, верный легендарной роли Орфея, собирает тучи… слушателей и град… банковых билетов.
Итак, ты не умер, Орфей… Тебя, единственного из всех детей своих, уберегли от гибели великие боги, и ты будешь жить, — по крайней мере до тех пор, пока существуют на свете три грации: музыка, ловкость и деньги.
II