Он успевает отметить каждую кружку пива, взятую со стойки кельнершей, и следит за тем, кладут ли гости на стол столько пятаков, сколько перед ними стоит блюдечек. Все эти наблюдения не мешают ему время от времени заглядывать на кухню, которая помещается в глубине маленького дворика: там нужно проверить, каждая ли выдаваемая порция отмечается звоном пестика в ступке. По проникающему в комнату чаду он узнает, какие овощи или какое мясное блюдо подают гостю, и не жарит ли повар на масле вместо говяжьего жира. И, наконец, по яркому или тусклому свету, падающему на дворик из кухни, он определяет, поленился ли поваренок подбросить дров в печь или положил их чересчур много.
Но оценка посетителей, движение кружек с пивом и то, что происходит в кухне, не поглощают всего внимания хозяина. Он наблюдает также за поведением кельнерш и посетителей — а в конце месяца прогоняет тех девушек, которые унылым видом или излишней строптивостью мешают процветать его торговому заведению, и делает отеческое внушение тем, кто пользуется успехом у клиентов, но слишком долго шепчется с ними и пересмеивается. В таких случаях он из бдительного наблюдателя преображается в благодушного блюстителя нравов и с улыбкой кричит:
— Зося! Зося! Это успеется, когда закроем, а сейчас ступай-ка на кухню, тебя уже два раза звали. Ваш покорнейший слуга, сударь!
Но вот уже несколько дней хозяин не в духе: с гостями здоровается меланхолическим тоном, хорошенькую Зосю призывает к порядку сухо и отрывисто, дурнушку Михасю то и дело бранит. Когда же кто-либо из добрых знакомых подходит к стойке и осведомляется: «Ну, милейший, как здоровье? Как дела?» — хозяин со вздохом отвечает:
— Здоровье, слава богу, ничего, но вот фортепьяно…
И, в отчаянии разводя руками, шепчет знакомому на ухо:
— Музыкант мой играет день ото дня все хуже! Ну просто разгоняет клиентов!
В заведении действительно имеется фортепьяно и, так как стоит оно в третьем зале, то играть на нем нужно очень громко, чтобы музыку не заглушали разговоры посетителей, крики кельнерш, звон пестика в ступке и шипенье мяса на сковородах. А у пианиста на это не хватает сил.
Худой, сгорбленный, сжигаемый лихорадкой, он играет хорошо, но все больше какие-то печальные и сложные пьесы, которые непонятны сидящим в зале дамам в платочках и мужчинам без галстуков. А польки, вальсы и, главное, шумные мазурки исполняет он небрежно, кое-как, несмотря на беспрестанные замечания хозяина.
Частенько хозяин, потеряв терпение, выходит из-за стойки, бежит в третий зал и, чтобы не срамить музыканта, шепчет ему на ухо, перегнувшись через спинку его стула:
— Побойся бога, пан Адам! Говоришь, что давал концерты в клубе, а здесь играешь как попало, словно три дня хлеба не ел. Так играть нельзя, ведь ты разоришь меня вконец! Под мазурку или оберек гости пьют столько, что работник не успевает носить бочонки, а когда ты начинаешь тянуть заупокойную, гость задумывается и сидит над одной кружкой, точно аист над прудом… Болен ты, что ли? А если нет, то какого черта…
И хозяин, пыхтя, уходит опять за стойку.
Раз после такого выговора на щеках оскорбленного музыканта выступил кирпичный румянец. Он растер руки и начал с такой силой бить по клавишам, что стекла дрожали, а посетители поднимали головы и говорили: «Вот как здорово!»
Однако после нескольких минут мучительного напряжения с музыкантом стало твориться что-то неладное: пальцы его онемели и почти не двигались, лицо посинело, на лбу каплями выступил пот. Стараясь преодолеть слабость, пан Адам ударял по клавишам еще сильнее, но руки отказывались служить. Он вскочил с места и побежал через двор в каморку за кухней. Здесь стоял туман от пара и чада и, опершись локтями на грязный стол, худенькая девочка зубрила что-то вслух по книжке. Чем больше галдели на кухне, тем крепче девочка затыкала уши, тем громче твердила свой урок.
Вошел музыкант, хлебнул водки из стоявшей на столе бутылки и дернул за платье поглощенную чтением девочку:
— Ванда, разотри-ка мне руки!
Девочка взяла в худые ручонки его онемелые и распухшие пальцы и растирала их, пока хватило сил.
— Ох! — бормотал музыкант. — Как они болят! С каждым днем все хуже… Что, не можешь больше?
— Не могу, папа! — сказала девочка, задыхаясь.
Музыкант сам начал растирать наболевшие руки, поднимал их кверху, — вероятно, для того, чтобы отлила кровь, и даже пробовал опускать в воду. Когда и это не помогло, он опять хлебнул из бутылки и, подкрепившись таким образом, вернулся на свое место за фортепьяно.