Прошло полтора года. Наступила зима. Она была короткая, но жестокая. В ноябре уже ударили сильные морозы, а в декабре выпал такой обильный снег, что вокруг нашего дома сугробы стояли, как сплошной белый вал, и наш работник нередко до полудня трудился, прокапывая между ними дорожку.
Однажды поднялась страшная вьюга. Пан Добжанский ни утром, ни днем не пришел на урок, да и от нас никто не ходил в город. Вой ветра слышен был во всем доме, мелкий снег засыпал огонь на кухне, в воздухе стоял белый туман. В четвертом часу уже стемнело, ветер выл все жалобнее, снег сильнее бил в окна. По временам все затихало, тучи раздвигались, мгла рассеивалась, и тогда видно было, что снег лежит уже выше заборов.
В такую именно минуту я смотрел через окно на улицу и вдруг увидел за стеклами какую-то фигуру. Вгляделся, — на скамье под окном сидел человек, свесив голову на грудь. Он был весь в снегу, на шапке и плечах снег лежал горками.
У меня сердце сжалось. Я побежал на кухню сказать матери, что у нашего дома снегом заносит прохожего. Мать сперва не поверила, но, выглянув в окно, велела Валеку поскорее привести беднягу на кухню.
— А, может, он уже замерз? — с беспокойством спрашивал я, уцепившись за складки материнской юбки.
Но через несколько минут в сенях послышались шаги, шорох — там, видно, кто-то стряхивал с себя снег. И в кухню вошел Валек, а за ним — прохожий.
Это был человек огромного роста в коротком заплатанном полушубке и высоких сапогах. Он снял шапку, открыв белоснежную седину. Медленно вышел на середину кухни и стоял молча.
Кухарка сунула в печь лучину. Огонь вспыхнул ярче и осветил лицо старика. В ту же минуту мать отступила к двери в столовую, а старая Лукашова, присмотревшись к гостю, сердито проворчала:
— Этого только не хватало… Еще беду накличет на нас, проклятый!
Сейчас и я узнал его. Это был тот, кого ненавидели и боялись все в нашем местечке, обитатель уединенной хаты.
Он заметил, какое произвел впечатление, и, обратясь к моей матери, сказал тихо:
— Не гневайтесь, пани, что сел у вашего дома. Вьюга последние мои силы измотала, и я не мог идти дальше. Закоченел весь…
Было что-то глубоко трогательное в словах этого человека, который извинялся в том, что в такую страшную метель сел на скамью у чужого дома.
Мама смотрела на него, словно раздумывая. И вдруг сказала кухарке тоном суровым и решительным:
— Катажина, налейте пану горячего молока.
Посетитель все стоял и смотрел на мать голубыми, кроткими глазами.
— Живей! — уже гневно добавила мать, видя, что ее приказ не спешат выполнить.
Молоко, уже вскипяченное, стояло на печке. Кухарка сняла с полки старый горшочек и наполнила его нехотя, рывком, так, что немного молока выплеснулось на пол.
— Подайте молоко пану, Лукашова, — сказала мать няне.
— Только не я, — отрезала та. — Пусть Валек подаст.
— А мне что, жизнь не мила? — буркнул парень.
— Подай, Валек, слышишь? — сказала мама.
— Ишь, трусит — вот так мужчина! — пристыдила его нянька.
Парень медленно взял в руки горшочек и, поставив его на лавку, сказал старику:
— Нате!
Потом ушел в самый дальний угол кухни и, хмурясь, сел там на чурбан.
Снег по-прежнему сыпал за окном, и в печи ветер временами гасил огонь.
Старик, пошатываясь, подошел к лавке и стал пить горячее молоко. Мама увела меня в столовую, а за нами поплелась и Лукашова, бормоча:
— Что же, он здесь ночевать вздумал? Ведь вы, пани, не выгоните для него в такую погоду даже пса из будки, а люди с ним под одной крышей спать не захотят… Такой уж это человек, — добавила она, помолчав. — На кого глянет, тому несчастье принесет. Даже дерево засыхает, если он до него дотронется. Господь его проклял, а люди… что же люди против этого могут сделать?
Мать, скрестив на груди руки, в волнении ходила по комнате. Слышно было, как в кухне трещат дрова в печи и чмокает губами старик, — он дул на молоко и жадно пил.
Неожиданно с улицы в комнату проник луч света и одновременно мы услышали громкий голос:
— Гей! Гей! Отзовитесь!
— Это мой хлопец, — сказал старик на кухне.
Валек выбежал во двор и после короткого разговора привел нового гостя. В руках новоприбывший держал зажженный фонарь и весь с головы до ног был облеплен снегом. Пока он отряхивался, я успел разглядеть, что волосы спутанными космами закрывают ему лоб и часть лица, а одет он в ужаснейшие лохмотья. Никогда ни на ком я не видел такого тряпья, обвязанного в поясе и на ногах толстыми веревками.