Пришла бабка Дарья к Ерофеичу. Колдун сидел у печки, толок в ступе кошачью печенку, а ворона по избе ходила, каркала.
— А крест сняла?
— Сняла, милостивец-батюшка, сняла. Присуши ты парня к девке.
Колдун принял от бабки холст да серебряный полтинник, а ей дал старый веник-голик и разъяснил, как надо приступать.
В радости вернулась бабка в свою избу на другой день к вечеру. Только за порог, а Андрюха шасть:
— Я к вам по сурьезному делу. Здравствуйте!
Бабка Дарья размахнулась и ударила его по спине колдовским веником:
— Ши́лцы-ви́лцы-цы́горцы-ходи́лцы!..
— Ты чегой-то, бабушка? — обернулся опешивший Андрей.
— Ши́лцы-ви́лцы-цы́горцы-ходи́лцы! — стегнула его бабка во второй да в третий раз.
Андрей захохотал — знать, спятила старая старуха, — сел за стол и, просмеявшись, сказал отцу Тани:
— Вот что, дядя Григорий, желаю на вашей родной дочери, Татьяне Григорьевне, жениться.
— Матушка, покличь-ка Таньку, — торопливо сказал Григорий.
Бабка Дарья бежала за внучкой и захлебывалась радостью.
— Вот он, колдунище-то, какой… Ну, колду-ун…
Прошло больше месяца, как записались Андрей с Татьяной по-советски, при свидетелях. И, конечно, раз не в церкви, не похристиански венчаны, никак нельзя мужу и жене вместе жить — жили новобрачные, как и прежде, — порознь.
Бабка Дарья — что это за свадьба за анафемская, тьфу! — бабка все еще в наговорный веник верила, то Андрюху по спине хлестнет, то внучку:
Но толку нет. Рассердилась бабка, изрубила со злости веник топором, в печку бросила, а сама в волость, милицейскому на колдуна жалобу нести.
— Он, леший, — сказал милицейский, — и меня здорово нажег: украли у меня барана, пошел к колдуну, а он, сволочь, меня на ложный след навел. Хотел его под арест взять, опасно все-таки: живо грыжу припустит.
Заплакала бабка, не о холсте с полтинником заплакала, — о внучке Тане.
А внучка тем временем — эх, скоро и зима пройдет! — Таня со слезами пеняла своему невенчанному мужу:
— Андрей… Что ж ты не женишься по-настоящему? Пойдем к венцу.
— Леригия мне не дозволяет, вера… Почитай-ка газеты-то…
— Живем порознь, как чужие. Ни работник ты в нашем доме, ни кто.
— Ха! — хакнул по-сердитому Андрей. — Я в согласье хоть завтра перейти жить к тебе. Хоть сей минут.
Григорий, войдя в избу, поймал ухом, крикнул:
— Я те перейду. Много таких мужьев поганых найдется… Отлыниваешь ты, черт… Испакостил девку, да и…
— Она не девка. Она жена мне. Почитай-ка декрет.
— А подь ты с декретом-то!.. Декре-е-ет… Твое ли мужиковское дело декреты знать?.. Совесть-то есть ли у тебя аи нет?
— Дурак ты, Григорий, больше ничего.
С тем и ушел Андрей.
А Григорий стал ругать неистово: и бабку, и Татьяну, и советскую власть, и весь белый свет.
— Чего ж, тятя, разгневался? Ведь Андрей согласен жить, сам не пускаешь.
— И не пущу!.. Легко ли дело! Записались скрадом у какого-то Абрашки. Тьфу твоя свадьба чертова! Сводники проклятые… Иди к Андрюхе в избу, в гражданский брак!
— Давно бы ушла, да его старики меня не принимают.
И бабка накинулась:
— Сама виновата, вот что! Девкина честь на волоске висит, а потеряешь, так и канатом не привяжешь.
Таня упала на лавку, заплакала, завизжала как помешанная.
— Ага, родимчик! А ну-ка, бабка, кнут…
Плыли весенние зори в небесах, сменяя одна другую. Дни становились длинными. С юга тянули журавли.
Татьяна никуда не выходила. Лицо ее скорбное, в пятнах, и мысли скорбные. Настасья щеголяла по весне в новых полсапожках, в желтой с разводами шали. За Настасью сватались парни и вдовцы. Отказывала.
У Андрея были крупные нелады со своим отцом: ходил пасмурный, задумчивый, к Татьяне заглядывал редко. Поругается с Григорьем и уйдет. И отец и Григорий напирали на него:
— Женись на девке по-настоящему, вокруг налоя.
— Я по декретам желаю жить, — говорил Андрей. — Раз новые права, надо уважать.