И жрать нечего будет, — брюзжит она на ходу.
— А-а, — подымается мужик. — Опять медведица из берлоги выползла?!
— Мамка! — кричит старший, Михаил. — Уходи, мамка.
— Уйду, уйду, — сморкаясь и кривя рот, уходит Афросинья с пойлом. — Должно, скоро уж на погост потащите.
Терентий с силой бросает ей вслед подвернувшийся молоток. За дверью слышно, как она скатилась с лестницы и воет в голос.
Пьяный пятнадцатилетний Ванька гыгыкает идиотским смехом и тянет:
— Мии-мо вд-а-рил… Мамку надо дуть… Ругается… — Его шелковые светлые волосы взлохмачены, под большими белесыми глазами темные круги. — Тятя… Тятинька… — бормочет он. — Я тебя люблю.
— И я, — шершаво говорит отец. Он приподымает Ваньку за волосы и целует в губы.
— А меня не любишь, тять? — грузно наваливается на них восемнадцатилетний Мишка и обнимает их за шеи. — Не любишь?
— Люблю… А ну, робенки, запоем.
И вот нескладно, вразброд громыхает пьяная песня. Кот открыл глаза и поводит ушами.
А за окном голубовато-желтый лунный свет… И через озаренные луной поля и перелески в этот чуткий и звонкий предночной час слышен ритмический далекий грохот железа о железо — свисток паровоза, и грохот на минуту смолк.
— Миш! А ну, балалайку… Сыпь!
И стены трясутся от топота пьяных ног.
Афросинье страшно идти домой, замерзла, дрожит… Постояла в раздумье, погладила корову и поплелась к брату за три избы. Брат сурово сказал:
— А ты не задирай… Ишь ты…
И покосился на сестру.
— Не знай, у кого и защиты просить, — захлюпала Афросинья. — В исполком ходила — погнали вон. К батюшке ходила — отступился. Как, говорит, я его пойду, бусурмана, улещать, раз он безбожник стал. К кому идти?
И голова ее затряслась.
— Домой, вот к кому! — крикнул с полатей брат.
Афросинья повалилась на колени.
— Братец желанный, одна ты защита у меня… Дай подмогу… Детей, изверг, науськивает: «Бейте, — говорит, — ее, ведьму, я в ответе». Вот он какой. Ой, руки на себя наложу. Нечистики меня смущают: как лягу спать, и почнет, и почнет… Ой ты, головушка моя…
— Не вой, Афросинья, ну тя к ляду…
И брат слез с полатей.
— Что они делают на самом-то деле? Опять били, что ли?
— Вчерась били. Как хлобыснул мне в ухо сам-то, о сю пору звон идет… Просто не слышу ничего, оглохла. И головушка трясется, остановить не могу.
— Эки дьяволы, — пробасил брат и полез в жараток за горячим для трубки угольком.
Его жена месила квашню.
— Не ты первая, не ты последняя, — сказала она, обирая ножом с голой руки тесто. — А меня, думаешь, милует? Все они хороши… Слышь, Макар?! Черт… дьявол…
Голос ее звенел задирчиво, но Макар, повернувшись к ней спиной, чесал зад, рассматривая свою лохматую тень на стене, и спокойно попыхивал трубкой.
Афросинье от этих слов хозяйки сделалось легче: обида стала утихать, и звон в глухом ухе оборвался.
— Прощайте, — сказала она. — Поплетусь.
Придя домой, Афросинья осторожно отворила скрипучую дверь и на цыпочках прошмыгнула за занавеску к печке. Мишка и Терентий сидели за столом, обнявшись за шеи, и пьяными голосами орали друг другу в рот:
А Ванька валялся под столом и храпел.
Афросинья кое-как перекрестилась и устало легла на шубу к сундуку. Ужасно хотелось спать, и только закатила глаза: топоры, кровь, веревка, омут. Она творит молитву, крестится, но кулаки, бороды, оскаленные рты гогочут над ней, грозят, и плещет у берегов черная волна. «Эка жизнь тебе… Прыгай. Тут глыбко, глыбко…»
— Ангели, архангели, — шепчет в вязком, как глина, полусне Афросинья. — Не дайте нечистикам душенькой моей завладать…
Но петля в овине перекинута, и какой-то незнакомый зубоскал сам сует в петлю свою голову, смеется… «Видишь, очень даже легко. Чего ж ты?» Афросинья бежит прочь, отмахивается руками, и в красных сапожках, в красной рубахе, с красной рожей гонится за ней — земля дрожит, — «пей… отрава… так и так не жить тебе, сирота», — и сует ей в горло холодную, как змея, бутылку — «пей». Афросинья вскакивает и хватается за сердце.
«Пей!»
«Ага, не лю-юбишь?.. Гыгыгы… Тятя, наливай ему в рот…»
«Доржи! Разжимай. Ширше!..»
И тяжкий темный сон продолжается.
«Гыгыгы…» — ухает нечисть.
И та же ночь. Месяц, лес. В лесу стол, на столе покойник. «Это мой Ванюшка», — обомлела Афросинья.