«Гыгыгы…» — пугает нечисть.
А мохнатые пни замахали корнищами и с треском, впереверт, к покойнику:
«Доржи… Ширше…»
«Гыгыгы…»
Покойник затряс головой, захлебнулся, открыл глаза. Открыла глаза и мать. Крикнула:
«Окаянные! Обопьется он. Отравите… Душегубы!..»
Пни взмахнули корнищами:
«А, медведица!..»
«Тятя!.. Мочаль ее…»
И петля, и омут, и тот краснорожий в красных сапогах:
«Бей!!»
Афросинья завизжала, грохнулась, отлетела в угол, поднялась на воздух, стукнулась головой о потолок, о дверь, дверь скрипнула:
— Это что?.. Отец! Брат!
Но она не слыхала.
Красноармеец сорвал с плеч торбу и шагнул к отцу.
— А-а, Петрунька… — попятился тот к стене. — Здрасте… В побывку? Даже неожиданно…
Красноармеец сжал кулаки, разжал, сел на лавку, обхватил руками голову, вздохнул всей грудью.
И Любовь Даниловна сладостно вздохнула там, за рекой, в совхозе.
Над совхозом, над полями и над всей землей проплывала голубая ночь, туман над рекой сгущался, сгущалась у закрайков вода — утром зазвенит ледок; травы, крыши, камни пушнели инеем, как белым мохом, собачонка давно смолкла, погасли огни, и вот Любовь Даниловна собрала колоду карт и завернула лампочку. Она ляжет спать при лунном свете — все голубеет в ее комнате — и долго будет мечтать о нем, далеком. А далекий близко, здесь.
Дул свежий ветер, обрывая и крутя пожелтевший лист.
Солнце указывало полдень, и молодая светловолосая конторщица поставила самовар на белую скатерть.
— Так неужели вы совсем?
— Совсем, — сказал Петр Терентьич.
— Очень хорошо… Ах, как это хорошо. Ну, давайте чай пить!.. Погодите, я вас сыром угощу, ведь у нас в совхозе сыр делают.
Петр Терентьич огляделся по сторонам: так чисто, уютно в этой маленькой комнате; в золоченых рамах старинный портрет генерала, картины, трюмо, на лежанке канделябры.
— Это все казенное, из барского дома, по описи, — как бы оправдываясь, сказала она.
— Я знаю… Я только…
И он нахмурил лоб. Ему вспомнилась своя родная изба, темная и мрачная, пропахшая столетней деревенской вонью, вспомнилась вчерашняя встреча с отцом.
— Пейте, пожалуйста… Отчего вы такой грустный? Отец? Слышала, слышала… Это безобразие, какое пьянство идет по деревне. Скандалы, ругань, жен бьют. Наш заведующий хотел даже арестовать вашего родителя… Ну, расскажите, как вы? Как там, в Питере?
— Да что ж, хорошо, — невесело ответил он. — А главное, меня берет забота о матери…
— Да, конечно, — думая о другом, проговорила она, глаза ее были устремлены куда-то вдаль. — А в театры часто ходили? Ах, расскажите, Петр Терентьич.
— Да, ходил и в театры. Редко только… Я думаю, много неприятностей мне предвидится в моей семье.
— А какие же вы пьесы видели? Расскажите, миленький… Я так… я так здесь…
— Разные пьесы. И кинематографы. — Он взглянул с упреком в ее загоревшиеся мечтой глаза, — Я больше митинги любил да лекции… У нас в казармах, другой раз… Да… Уж вы простите, Любовь Даниловна. Я вот все докучаю… про свои болячки семейные. Уж извините…
— Пожалуйста, что вы, ведь я же вам сочувствую и понимаю вас.
— Боюсь за себя, — вздохнул он. — Как бы промежду отцом и мной чего не вышло. Очень крупно говорили мы… А мать моя совсем больная, за эти два года состарилась, едва узнал ее. Оглохла… Ах, как худо, Любовь Даниловна.
Они пробеседовали так очень долго. Она сказала ему, что теперь уж не до идей, она учительство бросила, чтоб не умереть с голоду: здесь все-таки паек и теплый угол.
— Может, и вы бы толкнулись к заведующему, — авось местишко найдется…
Петр Терентьич взял у нее тургеневские «Записки охотника» и направился в бывший барский дом.
Управляющий, чернобородый, в очках, человек, встретил его радушно, обещал небольшое местишко.
— А ты вот что, Петр, — сказал он. — Ты семью свою как не то урегулируй. А то я возьмусь.
Петр Терентьич пошел по знакомым крестьянам.
Его крестный, высокий, крепкий мужик лет пятидесяти, расцеловался с ним и повел показывать свое хозяйство: вот эта корова Красуля получила премию на местной выставке — десять пудов жмыху. А это новый жеребец, Свой, доморощенный.
Крестный схватил поводья и побежал с жеребцом по улице. Ветер трепал его бороду, крутил хвост и гриву гнедого жеребца. Жеребец бил в воздух задом или всплывал на дыбы храпя.
— Тпрру!.. Видал, каков! На будущий год на выставку.